Сам Стефан ни разу в жизни не прикоснулся к женщине, не обнимал, не целовал. Правда, он тщательно скрывал это от товарищей, опасаясь злых насмешек, но подчас его охватывали мучительные и жгучие желания. Он не избегал женщин, не прятался от них. Он просто не знал их. На его пути встречались только мужчины, к тому же такие, которые никогда не говорили о женщинах.
— И что с ней стало? — спросил Стефан.
— Умерла! — глухо ответил далматинец. — Простудилась на море и умерла!..
Милутин унесся мыслями в прошлое. Он вспомнил лодку в мрачном, разбушевавшемся море. К полудню волнение перешло за восемь баллов и ветер превратился в ураган. Время от времени налетал проливной дождь. Подхваченный ветром, он мчался над водой, сливаясь с гребнями волн. Порой тучи опускались на море, и тогда все вокруг смешивалось в серую холодную массу, в которой гейзерами бурлила морская пена. Лодка то взлетала на гребни волн, то проваливалась в мрачную пучину, готовую навсегда поглотить ее. С нараставшей тревогой всматривался Милутин в бледнеющие лица товарищей, которые с каждой минутой все более походили на смертников. Онемевшие, сидели они на своих местах, и в их взглядах застыл ужас смерти.
Но нет — не во всех! Она сидела рядом, прижавшись к его коленям. Волны окатывали ее, били в лицо солеными, хлесткими, как прутья, брызгами, заливали рот и уши, но она ни разу даже не пригнула голову. Она оказалась храбрее моряков, которые, съежившись, пластом лежали на дне лодки. И все эти страшные часы и после, целых четыре дня, она почти не выпускала его руки. Она держалась даже не за всю руку, а только за два пальца, которые сжимала с неслабеющей силой. Может, в этом и черпала она свою смелость? Как знать? Поглаживая грубые, мозолистые матросские пальцы, она улыбалась ему, заговаривала с ним, делилась своими тревогами и маленькими надеждами. Казалось, через пальцы она проникала в его сердце и мысли. И лишь изредка она поднимала голову и глядела ему в глаза, словно спрашивая: «Ты понимаешь, милый, что я хочу сказать?» Когда налетал огромный вал, ее пальцы говорили: «Успокойся, не тревожься за меня, я вовсе не боюсь!» Она действительно не боялась, и только много лет спустя далматинец понял, почему она оказалась такой храброй: она верила, что, пока они вместе, им ничего не страшно в этом мире, даже смерть. Он готов был поклясться, что не было на свете такой храброй женщины, как его маленькая жена.
А ведь облик ее вовсе не говорил о такой огромной душевной силе.
