Когда-нибудь кто-то и прочтет все, что я написала, но не дочки мои, и не зятья, и даже, будь моя воля, и не внуки.
Здесь мне придется написать такое, чего никому из моей семьи читать не след.
Вот как Господь мне судья, так правде нужно время, чтоб взойти.
Правда — лучший учитель, но есть время и есть место для его уроков, и время это покуда не приспело.
Вот перемрут все члены моего семейства, и тогда уж, вскорости, пусть какой-нибудь читатель мою книгу и прочтет.
Но ты же меня видишь, да?
Видишь, как я сижу тут, в темном доме, постылая жена, при семи свечах, и свечи перед зеркалом поставлены, чтобы двоилось пламя.
Видишь: вот она я — на указательном пальце, где перо, агатовый перстень, сижу, скребу пером каждую белую страницу, докапываюсь до смысла, сообразительная женщина.
Ты видишь мои темные глаза.
Мои темные волосы.
Но разве можешь ты покуда разглядеть всю темень, что во мне, ох, случайный мой читатель, мой дружок?
Мистер Шекспир любил гусиным перышком водить.
Макнет его в чернильницу, и слова взлетают над страницей.
Любил отдельные листки, мой супруг.
Пятьдесят строк на одной стороне настрочит, пятьдесят строк на другой.
Зато всегда он знал точно, сколько насочинял.
И каждый лист сложит, загнет, на три части его поделит.
На левой стороне мистер Шекспир писал, кто говорит, на правой — кто пришел, кто вышел.
Поэзия была посередине.
Часто я видала, как он пишет, сидела тут же в комнате.
Иной раз к концу дня, а то и вовсе утром после тяжелых ночных трудов эти отдельные листки по всему по полу, вокруг ног его валялись, а он сидел за конторкой, голова на руки, и крепко, уморившись, спал.
Уж такая она, поэзия, небось. Тут наизнанку вывернешься, ее чтоб сочинять.
(Я — то его творений не читала. Я Библию свою читаю.)
Ну, а я, я по-другому совсем пишу.
Отдельные листки я не терплю. Я люблю писать в этой вот пергаменом переплетенной книжице. Пишу я аккуратно, пишу убористо, и я очень медленно пишу.
И после, как попишу, не уморюсь, а себя даже и бодрее чувствую.
Вот и вчера вечером, как кончила писать эту страницу, глянула в зеркало, волосы расчесывая на ночь, а глаза у меня яркие, сияют.
Так не горели у меня глаза с того самого дня, как хоронили мистера Шекспира.
Легко ль сказать.
Но в тот смертный день глаза мне, известно, слезы жгли. Слезы, известно, облегчают душу.
От него чуть веяло ладаном.
Меня подташнивало, когда я его целовала.
Но надо было его поцеловать, покуда Джон не заколотит гроб.
