Глава двадцать третья
Наши пьесы
Бывало, я оденусь мальчиком, а мистер Шекспир натянет мою одежу.
Как мне нравилось ходить в камзоле и штанах ради ублажения моего супруга.
Как было весело копаться в складках своей собственной юбки, покуда его мужества не отыщу.
Как было весело смотреться в зеркало, пока мы этак наряжались и дурили.
Я ему помогала натягивать мои чулки.
А он за мной гонялся, меня шлепал, заставлял надевать его башмаки.
У мистера Шекспира были еще наряды, в окованном медью сундуке — под кроватью у него стоял.
Плащи, короны, парики, кинжалы, маски, всякое такое.
Бывало, мы их тоже брали.
Но редко.
Обыкновенно нам хватало одних слов, чтоб душу кидало в жар.
Слова-то какие были!
Его слова!
Пчелка глубже жалит, коль меду в жало наберет.
Мистер Шекспир начинал бормотать, уже когда черные свечи он зажигал.
А потом задернет он полог постели, и мира больше нет вокруг, и он все бормочет, он говорит, говорит, он все говорит, и мы разыгрываем его сны.
Раз уговорил меня, как будто кровать наша — очарованный, плывущий в море остров[63].
Я была дочь волшебника, который правил на этом острове.
Звали того волшебника Просперо.
Он звал меня Мирандой.
Сам мистер Шекспир был кто-то или что-то по прозванью Калибан.
И этот Калибан, он похотливый был, как зверь.
Потом пришлось мне изображать одну строптивицу, Кейт Слай[64] ее звали, а сам он был веронский господин, Петруччо, и к собственному удовольствию он ту строптивицу обратал.
Как — сами догадайтесь…
Потом я была герцогская дочь, и я сбежала из дворца и жила в лесу, под названием Арденский (матери мистера Шекспира ведь девичья фамилия Арден). И пришлось мне переодеться в мужское платье, чтоб было безопаснее в лесу, а мой супруг стал деревенской девушкой, и он в меня влюбился.
Тут все уж до того запуталось, что прямо жуть, и даже я не знаю, чем бы дело кончилось, если б не хер мистера Шекспира.
Потом я была Тит… не помню дальше как, королева фей, а мистер Шекспир был ткач, дурак и грубый, неотесанный ужасно, и вот он на меня набрел на залитом луною склоне.
Это была, он сказал, летняя ночь.
Он мне велел лечь ничком в подушки.
Я их нюхала.
Кусала.
Запах был как от хлеба, когда его только испекут.
А вкус был смертно сладкий, как лаванда.
— Ну ты разлютовался! — я кричала. — Нельзя ль полегче!
А он кричал:
— О! Без меры, без меры![65]
Помню — такие странные слова. Орал, как резаный, как будто больно ему ужасно.
