Чтобы корова привыкла к новому месту, хозяева несколько дней не выпускали ее в стадо. А когда выпустили, то вечером с пастбища она пришла под наши ворота. Я Фыдуаг по голосу узнал: встала возле ворот и мычит протяжно, зовет. И в глазах столько боли, обиды, что мне стало не по себе. Казалось, она упрекает.
Раньше, бывало, силой не загонишь, а теперь сама просится, да не впускают. Как это так?
Я нарвал травы в огороде и стал кормить через калитку. Потом неосторожно приоткрыл, и Фыдуаг ворвалась во двор. И прямехонько к хлеву. Домой! С трудом Канамат увел ее.
И так каждый вечер: придет, встанет у ворот и мычит жалобно. Она и к своему теленку стала равнодушна.
Нана увидела, что я корову прикармливаю, и набросилась на меня:
— Тебя что, камнем пришибло? Что ты издеваешься над Канаматом? Он ее старается к дому приучить, а ты в другую сторону тянешь. Лучше бы своей корове травы нарвал!
Бедная Фыдуаг! Вот уже и чужой стала… И калитку нельзя отворить! А она-то, наверное, думает, в чем же я провинилась, что домой не пускают, всегда сама приходила, молоко стала давать хозяевам на год раньше срока… Теперь стала не нужна? Нет чтобы в хлев завести, так еще и прочь гонят! Вот как хозяева переменились, никто не пожалеет!
Никого не трогает чужая беда. Ах ты бедная, бедная Фыдуаг! Мычать устала, стоит перед воротами, опустив голову.
Не открывают, не хотят впустить. Приходит Канамат или кто-нибудь из их дома и угоняют. Какое им дело до чужих страданий: скотина и есть скотина… А ну пошла! Еще и веревкой огреют. Вот какая невеселая жизнь!
Нана все чаще выходит на солнышко — погреться. Как лето наступает, ей лучше. Увидят ее женщины на крыльце, подойдут, сядут рядышком на ступеньки — она над ними возвышается, как царица. Больше всех меня удивляет Кыжмыда. Ничего не слышит, а просиживает часами. Сидит молчком, шерсть теребит. Потом, ни слова не сказав, поплетется домой, согнувшись. Спустя некоторое время возвращается — с какой-нибудь новой работой…
Солнце уже высоко. Печет. Надо за теленком посмотреть — как бы не перегрелся, ничего еще не смыслит. Он пасется вместе с телкой Фыдуаг. И домой вечером вместе приходят. А где сморит их жара, там и разлягутся. Под акации в тень не сунешься, хотя лучшего места не найти: Гадацци владения, увидит чужую скотину — хватается за камень потяжелей. Жалко ему, что место пролежат, а живое калечить — не жалко…
Телята лежали под нашей ивой. Отсюда никто не прогонит. Я тоже растянулся рядом на земле. Ива стоит между нашим огородом и огородом Куцыка. Земля тут сырая, вокруг ивы ничего не растет. Только хмель вьется по стволу и повисает на ветках гроздьями. Дзыцца пиво из него варила. И в этом году хмель уродился на славу. Осенью надо будет оборвать, с соседями поделиться. Конечно, пива нам теперь не варить — некому, но собрать хмель все же надо. Соберу, как прежде, в мешок и отнесу на чердак сушить…
