— Она уже и не слышит ничего.
— Конечно! — подхватывает Нана. — Если до стольких лет дожила, то одно из двух: либо ослепнешь, либо оглохнешь.
Нана сама себе противоречит, но не замечает этого.
Я говорю:
— А ты как же? Ты ведь и слышишь хорошо и нитку в иголку вдеваешь, никого не просишь…
— Я сроду ничем не болела! Таких легких, как у меня, ни у кого нету. Чистые-чистые. Если б не всякие беды, ни на что бы не жаловалась… А сколько несчастий я перенесла за свою жизнь! Три года я по Ишша траур носила. А тот траур и теперешний — не одно и то же. Три года солнца не видела, ела не вовремя, не засмеялась ни разу. И вот не гожусь ни на что, старость пришла… И Дзылла такая же страдалица, как я. Вот раньше срока и сошла в могилу…
Посмотреть на Нана — кожа да кости. Она и дома, в горах, все лежит, с постели не встает. Вены на руках просвечивают, лицо изрезано морщинами. Время от времени ее начинает душить кашель. С бронхами у нее неладно. Нана держит возле себя баночку с медом и топленым маслом, съест ложечку, и кашель отступает.
Она часто говорит о своем брате Ишша. Умер он в том возрасте, когда женятся. В сенокос выпил родниковой воды и простудился. За две недели сгорел. Нана тогда была уже взрослой. И как надела траур, так и не снимала все лучшие свои годы. Самые светлые мечты, говорит, похоронила и камнем черным завалила.
Она была единственной сестрой у пяти братьев. Те на руках ее носили. А больше всех любила Ишша, его имя навсегда осталось в ее сердце. Именем его клянется. Если скажет: «Клянусь Ишша!» — можно ей в чем угодно довериться. Да и без клятвы можно. Клянется она, чтоб внушительней было. Нана не выносит лицемерия. Хитрюги и льстецы обходят ее стороной, потому что всегда говорит напрямик. Что думает, то и говорит.
В людях Нана честность ценит больше всего. Сама не любит хитрить и от других того же требует. И Дзыцца этому нас учила, иначе пришлось бы нам туго сейчас.
— Все зло от плохих людей, — как бы сама с собой говорит Нана, лежа в постели.
Мы понимаем, что это она говорит для нас.
Нана берет гребенку и запускает в седые свои волосы. От двух ее кос длинных и густых, осталась одна, жиденькая-жиденькая. Каждое утро Нана распускает косичку и расчесывает гребнем. Потом сидит, дышит тяжело — и это ее утомляет.
— Раньше смеялась над такими. А теперь сама стала развалина. — И улыбается: — Ничего делать не могу!
Нана улыбается, значит, что-то веселое собирается рассказать.
— Была у нас в горах одна женщина. Ох и хвастунья! Ох и лентяйка — другой такой не найдешь. Бывало, выйдет утром и говорит: «Дел переделала, не счесть!» А чего делала? Встала. Оделась. Убрала постель. Волосы расчесала. Умылась. Воду на огонь поставила. Вот и все ее дела… Я тоже, как она: расчесала косичку и утомилась.
