— Да, — ответила Макария, хотя было неясно, с какой частью высказывания отца она соглашается. И, немного помолчав, глубокомысленно заметила: — Тебя-то уж точно это заставляет чувствовать себя стариком.
Откуда у него такая жестокая дочь? Инстинкт ранить человека в самое больное место проявился у нее с двенадцати лет.
— Никто не имеет права так разговаривать со мной. Я император. Я твой отец. Ты просто несчастье какое-то.
— Как домой хочется! — скорбно выговорила Макария.
— Ты и так дома, — резко сказал Фаустус. — Можешь уделить хотя бы одно утро.
— Видишь, ты даже не знаешь, что я не могу уделить утро. А следовало бы, следовало бы знать, как быстро могут прийти в расстройство дела. И это не одно утро, я уже несколько недель…
— Здесь — из-за похорон твоего дяди!..
— Я уже несколько недель торчу здесь, а там, может быть, все посадки гибнут из-за какой-нибудь болезни, и я ничего не могу поделать…
— Чушь. Не знаю, зачем ты тратишь время попусту на все это.
— Мне надо чем-то заняться.
— Да! — воскликнул Фаустус. — Замуж тебе надо.
— Я уже слишком стара, — устало ответила Макария. — Ты сам это сказал.
— Ничего я не говорил. Ты императорская дочь и не можешь быть слишком старой.
— Я всегда была слишком старой, — мрачно пробормотала Макария, ни к кому не обращаясь. Потом вслух, громко и отчетливо сказала: — Не понимаю, какой смысл, что я ему скажу. Он меня даже не узнает. Не думаю, чтобы он меня узнал, даже будь он в здравом уме.
Тут появился Друз и молча бросил на Макарию убийственный взгляд.
— Приношу за нее свои извинения, — громко произнес Фаустус. Друз только пожал плечами.
Фаустус пошел по газону навстречу Луцию. Бросив взгляд через плечо, он увидел, как Макария и Туллиола на мгновение оцепенело застыли рядом. Не держись они одинаково прямо, Фаустус решил бы, что это существа разной породы: Туллиола была само изящество и непринужденность, Макария напоминала угрюмого солдафона. Она не была дурнушкой — нет, она унаследовала черты всех Новиев, четко очерченные и властные, не считая сонно приспущенных век, сочных и слегка изогнутых губ. Но у Макарии на них лежала печать неизгладимой мрачности, она не предпринимала никаких усилий — помимо тех, что были необходимы, чтобы выглядеть более или менее опрятно, а не закоренелой неряхой. Фаустус жалел, что не выдал ее замуж, когда она была еще совсем молодой и податливой и могла не только шипеть и огрызаться, хотя, по правде говоря, теперь он не мог припомнить, было ли вообще когда-нибудь такое время. Долгие годы он с трепетом откладывал этот момент, к тому же намеки на обещания руки Макарии помогали ему ладить с упрямыми правителями или сенаторами, из которых требовалось вытянуть деньги. К тому времени как он понял, что с Макарией действительно пора что-то делать, ей уже исполнилось двадцать четыре, она уперлась, было поздно. Иногда он с сожалением думал — а что, окажись Макария мальчиком?
