— Вы не поняли, — огорчился Женечкин. — Не одну лягушку, а целый болотный хор!
— Это, конечно, меняет дело, но Арамис итак не в себе, а ты тут со своими жабами лезешь, — ущипнув друга за мягкое место, тихо произнёс Левандовский, поднялся в рост и пошёл ва-банк: «Мы с Лёней… В большей степени, конечно, Лёня. В общем, мы с Лёней серьёзно подготовились к сдаче экзамена. Ведь так, Леонид?
— Вот гад. И меня подвязал. Сейчас начнёт — не остановишь, — подумал Волоколамов, спалил Алексея взглядом, но вслух произнёс: «Да, Алексей».
— Так вот, — продолжил Левандовский. — Мы с моим другом знаем о философах и их постулатах абсолютно всё! Более того — ни один факт из биографии того или иного искателя мудрости не был обойдён нами при подготовке к экзамену! — Во время этого пламенного спича через аудиторию уже летела записка, в которой значилось: «Ты, гад такой, когда подробно о ком-то начнёшь говорить, этот кто-то должен быть Кант, иначе отмазывайся сам. Волоколамов». — Остаётся только удивляться, как плеяда замечательных деятелей, практически не повторяясь, а чаще дополняя и углубляя идеи друг друга, продвигала человечество в постижении истины всё дальше и дальше. — Левандовский незаметно ознакомился с содержанием подсунутой ему записки, но решил ещё немного поплутать в дебрях риторики, чтобы потешить публику и довести Леонида до сердечного приступа. — Карл Маркс! Как много в этом звуке для сердца русского, советского слилось. Но нет! Не будем, не будем о Марксе, потому что тогда неизбежен разговор о его друге Энгельсе, Кларе Цеткин, Розе Люксембург и Владимире Ульянове. Они нанизываются на автора «Капитала» как добрый шашлык на шампур. — Услышав сие откровение, вся группа 99-6 без исключения в срочном порядке полезла доставать неожиданно упавшие на пол ручки, и только наивному Радию Назибовичу было не до смеха; он весь проникся ораторским пафосом и искренними интонациями Левандовского, поверил в глубокие познания разошедшегося злодея и даже поторопился сравнить своего студента с Демосфеном. — А великий Никколо?.. Чу, что я слышу! — Левандовский презрительно скривил губы. — Кто посмел, у кого поднялся язык произнести фамилию Паганини под сводами храма Мудрости? Жалкий музыкант не достоин упоминания! Не достоин! Не достоин! — Пена вдохновения выступила на губах трибуна. — Как есть только один Николай — Николай Гоголь, так и есть только один Никколо — Никколо Макиавелли! Этот гений, этот, простите за выспренний слог, глашатай эпохи Возрождения, этот, не побоюсь этого слова, указующий перст Реформации бросил вызов гниению, открыв собой эпоху горения.
