Пушкин снова стал весел.
– Наши ссоры всегда заканчивались смехом и примирением, – заверил меня он. – Я бросал Худобашева на диван и садился на него верхом, приговаривая: «Не отбивай у меня гречанок!» Это нравилось и льстило Александру Макаровичу, воображавшему, что он может быть мне соперником, ведь он лет на двадцать меня старше.
– А что еще вы написали в Кишиневе?
– Посылал я тогда в столицу много своих бессарабских бредней, но печатали мало: целомудренную дуру – цензуру мои стихи очень тревожили. Но тогда мы обманули старушку, ибо она очень глупа – по-видимому, ее настращали моим именем, так мы поднесли ей мои вирши под именем кого-то другого… И все было слажено.
– То есть ваши стихи были изданы под именем другого? – оторопел я.
– Именно так. И не раз так было, – он хитро прищурился, – и не только стихи… Вот была сказка…
– Какая? – не удержался я. И ошибся!
Пушкин вдруг замолчал.
– Не скажу, – проговорил он. – Уговор наш с бездарным писакой, отдавшим мне свое имя, был таков, что я получаю деньги, он – славу. А уговоры надо выполнять. Ну а коли я сейчас начну сплетничать, что, мол, это я написал и это тоже мое сочинение… То так можно приписать себе и «Юрия Милославского».
– А это тоже? – удивился я.
– Нет! – Пушкин замахал руками. – Это не мое. Сие творение господина Загоскина принадлежит только ему, не мне, и «Рославлев» также.
– Расскажите еще про Кишинев, – попросил я.
– Проклятый город Кишинев… – с тоской в голосе пробормотал он. – О нем больше и нечего рассказывать. Тем более, что летом 1823 года благодаря хлопотам Тургенева считавшего Кишинев губительным омутом, я был переведен в шумную, многолюдную и кипевшую жизнью Одессу. Друзья надеялись, что перемена послужит мне на пользу. Я был счастлив и неблагодарен по отношению к доброму старику Инзову. Отъезд мой его огорчил. Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым!
– Чем же так плох был граф Воронцов? – поинтересовался я.
– Граф Воронцов взял меня к себе с целью «спасти мою нравственность и дать моему таланту досуг и силу развиться». Именно эти выражения употребил он в беседе с Тургеневым. Но мы с ним не ужились! – На лице его появилась раздраженная гримаса. – В Одессе я жил сначала в Hotel du Nord на Итальянской улице, потом на Ришельевской улице, на углу ее с Дерибасовскою. Окна дома выходили на обе улицы, и угольный балкон, с которого было видно море, принадлежал мне. Я часто сиживал там в своем кишиневском архалухе и феске. Выходя на улицу, я имел вид денди: носил черный, наглухо застегнутый сюртук и черную шляпу и обязательно – тяжелую трость.
