Марья Григорьевна сама измыслила эти слова. Народ охотно клялся. Но не прошло и месяца, как Годуновы узнали, сколько стоит та народная клятва…
Марья Григорьевна, совершенно как ее золовка Ирина в 1598 году, от престола отказалась — в пользу сына. Федор Годунов взошел на царство, но всеми его поступками руководила властная мать. Она-то и надоумила его сместить воевод Шуйского и Мстиславского, которые бездействовали, открыв Самозванцу путь на Москву, а взамен поставить Басманова. Петра Федоровича призвали пред царевы очи, и Федор Борисович подтвердил прежнюю клятву отца: отдать ему в жены Ксению, если Самозванец будет убит, а Москва спасена от польской угрозы.
Молодой, честолюбивый, окрыленный блестящим будущим, Басманов стремглав ринулся в ставку… чтобы спустя месяц вместе со всеми войсками перейти на сторону Димитрия и открыто провозгласить его законным русским царем.
И вот новое русско-польское войско вошло в столицу. Со дня на день, а может, даже с часу на час здесь ждут Самозванца! Князья Голицыны с дьяком Сутуговым ворвались в Кремль, выгнали Годуновых из Грановитой палаты, где они с образами в руках, словно со щитами против народной ярости, с волнением ожидали вестей. Завидев вошедших, Марья Григорьевна, забыв ради детей всю свою гордыню, начала униженно рыдать перед народом. Годуновых не тронули, только вывезли из Кремля — на водовозных клячах, в простой колымаге, под охраною. Годуновы уж думали, пришел их смертный час: на Поганую лужу везут, головы рубить по приказу незаконного государя, — однако их доставили в старый дом, где некогда, еще во времена царя Ивана Васильевича, жил Малюта Скуратов, откуда выходила замуж за Бориса Годунова дочь Малюты, Марья Григорьевна.
Царскую семью согнали в горницу, да там и заперли, поставив под окнами стражу. С тех пор Федор беспрестанно стенал:
— Матушка! Что же это? Конец всему?!
Марья Григорьевна молчала, и чуть ли не впервые на ее грозном, даже свирепом лице появилось растерянное выражение. Она вяло блуждала глазами по горнице, не задерживаясь ни на чем взором, только иногда издавала вдруг громкий стон, а темные глаза принимали полубезумное выражение. Да, нынче поддержки у матери было не сыскать…
Как ни странно, Ксения держалась спокойнее всех остальных Годуновых: как села в уголке на лавку, так и сидела там, поджав под себя ноги и не меняя неудобного положения, хотя ноги, должно быть, давно затекли. Спокойствие Ксении было спокойствием почти смертельного оцепенения, и Федор подумал, что лучше бы она рыдала, кричала, рвала на себе волосы. Тогда ему не так стыдно было бы своей немужской слабости, своего немужского страха.
