Когда, наконец, это стало возможно, то выяснилось, что о нем говорят в основном люди, очень плохо знавшие его при жизни, потому воспоминания изобилуют неточностями и домыслами. Ну, а поскольку характер Лермонтова был далеко не подарок, и он редко подпускал к своей душе посторонних, воспоминания эти полны непонимания, обиды и злости. А это не те чувства, которые помогают истине.
Накапливались выписки для этой книги, и одновременно крепло убеждение, что даже те, кто был рядом с ним, видели его неясно, близоруко, как бы сквозь пелену или немытое стекло. Даже о самом трагическом моменте его гибели, которую наблюдало, как выяснилось, множество людей, никто не мог сказать ничего определенного. Неизвестно даже, например, сколько выстрелов прозвучало на месте дуэли. Впрочем, всему этому есть объяснение, которое выходит далеко за рамки конкретной дуэльной истории.
«В истории жизни и гибели Лермонтова, как очень точно заметил один из биографов, есть какая-то тайна. Белые листы, корешки вырезанных страниц, письма с оторванным концом — вот что мы находим в рукописях, в которых говорится о судьбе поэта».
Автор столкнулся с этим в полной мере.
Все это, вероятно, и повлияло на то, что о Лермонтове и до сей поры написано сравнительно не так уж много (пристрастные читатели это ощущают). И это тоже говорит о какой-то роковой непредрасположенности драматических завязок его жизни, и даже посмертной истории, к благополучным исходам.
К этой же серии фатальных неувязок можно, пожалуй, отнести и случай с изданием наиболее обстоятельной из того, что написано о поэте, — «Книги о Лермонтове» известного литературоведа и историка П. Щеголева. Она-то и должна была бы восполнить тот пробел в документальной серии, о котором мы говорили. Она и задумывалась как будто по тому же, достаточно оправдавшему себя в читательском мнении, плану. Однако подчеркнутое и недоброжелательное противопоставление своего труда вересаевскому в данном случае нанесло ему заметный, если не вред, то урон. Сузились рамки повествования, не была использована возможность составить как можно более полный свод свидетельств современников. Получился скорее хронологический подбор документов, чем документально-биографический роман. Все это отразилось, разумеется, на читательском восприятии. Захватывающая мощь свидетельского показания, которым так привлекательны вересаевские композиции, ушла здесь куда-то на второй план. А это и было главным достижением новой биографической документалистики.
