Это был бы по-настоящему великодушный поступок. Так нет же. Каждый день эти гов…ки выбрасывают огромные деньги на ветер, на пустяки, на наряды для своих шлюх, которых у тех и так пруд пруди. И никому из них даже в голову не придет, что можно употребить эти деньги на истинно благочестивое дело.
Но черт с ними, с подарками! Но кто-нибудь мог бы заметить его усердие! Он же лезет из шкуры, выколачивая деньги из заср…ых торговцев. Дерется, мать их! Собирает «бабки». И ведь ни разу не взял из них даже доллара. Ни одного вшивого доллара. Даже цента!
Ну почему никто этого не замечает… А ведь Луи мог бы, мог бы собрать денежки и слинять куда-нибудь подальше! Нет. Два раза в месяц он таскает, таскает, таскает, мать их…
Изо дня в день раздражение и злоба, замешанные на зависти и бережно лелеемые ею, росли, пока не затмили собой все.
Он, замирая от перехватывавшей горло ненависти, подсчитывал чужие деньги, примерял суммы, которые относил нынешнему капо, к своей зарплате, и выходило, что ему — главному действующему лицу, фактически зарабатывающему ИМ бабки, — перепадало куда меньше процента. А ведь именно он, Луиджи Наробино, выбивал зубы ср…ым торгашам, подставлял свою задницу полиции, каждый день мог загреметь в тюрягу. Так неужели это ценится настолько дешево?
Когда Луи однажды высказал свои соображения приятелю, тот только выразительно постучал согнутым пальцем по лбу и буркнул:
— Ройся в своем кармане, приятель, иначе не доживешь до старости. У них свои «бабки», у нас — свои.
Живи и радуйся тому, что имеешь. Мог бы вообще мыть посуду в какой-нибудь траханой забегаловке.
— Господи, но ведь нас каждый день могут посадить, избить, пристрелить, хрен знает, что еще…
— Ну и что? — пожал плечами тот. — Знал ведь, за что брался. Успокойся, Лу. Ты имеешь неплохие деньги. Успокойся. В конце концов, если не нравится, зачем ты вообще влез в это дерьмо? Сидел бы себе дома, на диване, сосал пиво. Что ты дергаешься? От этого в кармане не прибавляется. Смотри на жизнь так: «хорошо, что есть хоть это; могло бы быть и хуже». Все. Не завидуй. Там, — его палец ткнулся вверх, — свои дела и свои проблемы. Так что уймись. И не болтай много, а то кто-нибудь скажет капо, тот — дону, и сыграешь в ящик. Усек?
Тогда-то и появился на его горизонте некий Сэм Уинстон, по кличке «Кролик-Шептун». У Сэма оказалось два длинных передних зуба, и он, действительно, был очень похож на кролика Баггза Банни. «Шептуном» же его прозвали за неприятную манеру подсаживаться к собеседнику и шептать тому в самое ухо, жарко выдыхая запах виски и «чили». Ходили слухи, что «Кролик-Шептун» зарабатывает деньги тем, что поставляет определенные сведения фэбам — да и другим желающим — за весьма приличную мзду. В тот день, когда Уинстон подсел к нему в «Перевернутой луне», Луи в очередном приступе черной меланхолии нажрался в стельку и плакался всем, кому была охота слушать, о своей тяжелой доле и о драной несправедливости этого дерьмового мира, в котором никто не хочет замечать его, Луи Наробино, хорошего парня и отличного работника. «Шептун» как раз хотел слушать и просидел с Луи до самого закрытия, заказывая тому одну порцию виски за другой, участливо поддакивая и хлопая по плечу, как старого друга, которого постигла печальная — ничего не скажешь — участь. Ближе к закрытию Сэм расплатился и отвез Луи домой. А на следующий день в квартире раздался звонок, и голос Шептуна заботливо осведомился, как он, Наробино, себя чувствует. Луи чувствовал себя хуже некуда. И Уинстон вновь пригласил его в бар, но не в «Перевернутую луну», а в «Уиллер», что на Шестой авеню, заведение порядка на два выше «Луны». Луи и сам не помнил, как ему удалось добраться туда. «Шептун» уже ждал его, сидя на высоком табурете у стойки. К двум часам дня Луи вновь набрался до состояния «риз», а к вечеру вообще не мог переступать ногами. Сэм Уинстон отвез славного парня Наробино домой, уложил в постель и деликатно удалился. А еще через два дня он позвонил снова и, сказав, что есть серьезное дело, пригласил в тот же «Уиллер».
