И вот вчера он опять увидел ее... Она выросла, расцвела... И она помнила его...
Как она вчера расплакалась от пения думы... И ему хотелось заплакать с нею...
Вспоминая теперь все это, он забрел в отдаленный уголок сада и присел на скамейку под горевшими на солнце багрянцем кистями калины. Он долго просидел так, думая о том, что, вероятно, ему скоро придется ехать с государем или к Белому морю, или к Неве, где воевал Апраксин, и за этими думами не слыхал, как кто-то легкими шагами подошел к нему.
- А я вас шукала, - услышал он мелодический голосок.
Перед ним опять стояло видение... Но он узнал его, то была Мотренька.
Он растерялся и не сразу мог прийти в себя.
- Я вас шукала, - повторила девушка, - а вы он де сховалысь.
Ягужинский покраснел, не зная, что отвечать.
- Я гулял, - пробормотал он.
Робость и скромность Павлуши сразу расположили к нему Мотреньку.
- Я, може, вас налякала? - спросила она.
- Налякала? Что это такое? Я такового слова не знаю, - отвечал нерешительно Павлуша, любуясь девушкой.
Мотренька рассмеялась.
- О, я и забула, що вы москаль и вы нашои мовы не розумиете, сказала она. - Так вы ж и вчера не розумилы, про що спивав кобзарь.
- Нету, Мотрона Васильевна, вчера я все уразумел, хоть иных слов и не понимал, одначе догадывался, - несколько смелее заговорил Ягужинский. - А жаль, что приезд посла помешал дослушать конец былины, чем она кончилась.
- А я знаю кинец, - похвалилась Мотренька, - такый сумный, такый сумный, що плакать, так и рвется серце.
- Да вы и вчера плакали, - сказал Ягужинский.
Мотренька покраснела.
- О, учера я дурна була, мов мала дытына, привселюдно заголосыла, оправдывалась она, - сором такий велыкий дивчыни плакать при людях.
- Так вы знаете конец былины, Мотрона Васильевна?
- Не "былина", "былина" у поли росте або у садочку, а то "дума", поправила "москаля" Мотренька.
- "Дума"... У нас "дума" токмо царская, где сидят бояре да думные дьяки, - серьезно говорил Ягужинский.
- От чудни москали! У "думах", бач, у их сыдят, а в нас их спивают.
Ягужинский улыбался, очарованный детской наивностью девушки и ее чарующей красотой.
- Так какой же конец думы, Мотрона Васильевна? - спросил он, желая только, чтоб она дольше щебетала как птичка.
- Добро, я вам расскажу... Учора, як розигнав нас тот посол, мы з мамою закликалы кобзаря до себе, у наш покий, и вин доспивав нам усю думу... Маты Божа! Яка ж жалибна, - торопливо говорила Мотренька. - Ото як менший брат, пиший, ублакав вовкив-сироманцив та орлив-сизокрыльцив, щоб воны его живцем не ззилы, то и став вин, бидный, помирать, бо девьять днив в его, а ни крапли водицы, а ни крыхтоньки хлиба у роти не було... А як вин вмер, тоди, о, матинко моя!.. тоди вовки-сироманци нахождалы, биле тило козацькое жваковалы, и орлы-чернокрыльци налиталы, в головках сидалы, на чорни кучери наступалы, из-пид лба очи высмыкалы, тоди ще и дрибна птиця налитала, коло жовтои кости тило оббирала, ще й зозули налиталы, у головах сидалы, як ридни сестры куковали, ще и удруге вовки-сироманци нахождалы, жовту кость по балках, по тернах розношалы, попид зеленых яворем ховалы, и камышами вкрывалы, жалобненько квылыли-проквылялы: то ж воны козацький похорон одправлялы...
