Я не могу смотреть на него прямо.
Если я смотрю на Стира, волосы у меня на затылке шевелятся. От ужаса. Поэтому я улыбаюсь…
Это чтобы не стучать зубами.
— Стир, они к Герману, — повторяет высокий гем раздельно и отчетливо, словно для младенца. — Понимаешь? Герцог их ждет.
Он снова переходит на германский. Высокий несколько раз называет Арминия "герцог", что у гемов означает военного вождя.
Германн? Арминий-Германн — герцог?
Впрочем, как иначе назвать командира трех германских когорт?
Огромный варвар молча сопит. Ссутулившийся, громоздкий, пугающий. В его расслабленной фигуре затаилась чудовищная сила. Мощные руки свисают, словно бескостные. Они почти достают Стиру до колен.
А где-то на груди, под туникой, у великана спрятана крошечная фигурка Быка. Сила и безумие — вместе.
Я знаю, неповоротливость и сонливость Стира — кажущаяся. На самом деле Бык быстрый, как молния. И невероятно сильный.
Чудовище. Полубог. Уродливый отпрыск титана и смертной женщины. Гигант.
В его разноцветных глазах — отблески Преисподней…
Огонь Прометея.
Я бы не хотел встретиться с ним на арене. Да ни за что!
Внезапно центурион делает шаг и оказывается перед германцем. Великан удивлен. Он моргает.
— Ты… сильный? — от звуков его голоса у меня в затылке озноб. Словно их порождают искалеченные связки.
— Хочешь проверить? — Центурион на две головы ниже германца. Тит Волтумий смотрит на Быка снизу вверх, глаза центуриона — ярко-золотистого, сумасшедшего цвета. Словно два яростных солнца.
Он не отступит.
Двое сумасшедших. Вернее, один псих и один самоубийца. Я не преувеличиваю. Я видел, как Тит Волтумий сражается. Он прекрасный солдат и отличный центурион. Но Стир, разделавший на арене одного из лучших гладиаторов Рима, опаснее во стократ. На месте Тита я бы бежал без оглядки.
Но Тит — не бежит.
…В схватке больших умелых воинов с маленькими умелыми воинами обычно побеждают воины покрупнее.
— Тит, — говорю я тихо, — не надо.
Центурион усмехается, не поворачивая головы.
— Я отвлеку его, легат. А вы делайте, что задумали.
Время застыло. Оно прозрачное и гладкое, словно критское стекло. И такое же хрупкое.
— Стир, спокойно, — слышу я голос. Низкий и хрипловатый. В нем словно звучат далекие раскаты грома.
Гроза надвигается.
Стир замирает. Затем поворачивается всем телом — точно собака на голос хозяина. Арминий! Он говорит что-то Стиру по-германски, потом переводит взгляд на меня.
— Гай, прости моего человека, — царь херусков склоняет голову. — Стир не хотел тебя обидеть. Рад вас видеть, центурион. Заходите, прошу.
