Мне вдруг показалось, что мы с ней знакомы уже тысячу лет, хотя видел ее я впервые. Но я отлично мог представить ее звонкий смех, ее легкие жесты, ее подвижную мимику. И еще мне показалось, что она непременно играла на каком-то музыкальном инструменте, скорее всего на скрипке. Видимо потому, что на снимке было четко видно, как ее тонкие застывшие пальцы словно держали смычок. А, возможно, это всего лишь мое бессонное воображение. И мне стало до головокружения жаль, что она мертва. Я вдруг признался себе, что смог бы полюбить именно такую женщину. И никакую другую. Именно этот образ волновал мое воображение долгие годы, заставляя бешено стучать сердце, совершать новые ошибки, сталкиваться с пустой любовью и бессмысленными приключениями, и мне стало горько от мысли, что, едва встретив свою судьбу, я тут же ее потерял. И я вдруг каким-то шестым чувством, каким-то шестым сознанием понял, что никогда уже не буду счастлив. Что одна из тех половинок на которые нас мудро разделил Бог, в одно прекрасное утро может оказаться мертвой. И другой уже никогда не будет. Никогда…
И все же я отлично понимал, что дело, связанное с Григом, довольно странное и в нем много открытых вопросов. Ведь пленку, действительно, он проявлял цветную. И этому я свидетель. Почему на ней единственное цветное пятно – пятно крови? Конечно, Григ обладал тайной мастерства. Я знал, что все, что он снимал, на карточках приобретало совсем иной смысл. Но качество пленки всегда оставалось изначальным. Во-вторых, зачем понадобилось Григу, если он совершил преступление, звать меня, ликуя о своей новой победе? Это же просто абсурд. И в-третьих, что я знал наверняка, Григ ни за что не стал бы пачкать руки в крови. Никогда.
Я дружил с ним давно. С тех самых пор, когда он, уже достаточно известный фотограф, поселился в нашем маленьком городке. Мы с ним были абсолютно разные. Григ, прирожденный чистюля, никогда бы не допустил репутации скандалиста. В чем-то я не понимал его. И не принимал его точный, аккуратный, безошибочный гордый мир. Но скорее – жалел. Глядя на его выхоленный вид, на его продуманные фразы и жесты, на его захламленный дорогим барахлом дом. Он бы никогда не посмел перешагнуть ту черту, которую когда-то раз и навсегда наметили его логика и разум. Он был прекрасный мастер своего дела. И все же его нежелание хоть раз переступить черту, оставляло его всего лишь мастером дела, но не жизни. Я же не представлял, как можно было отделить жизнь от мастерства. Мне казалось – они всегда соединены воедино.
