Мусорщик | страница 13

– Откуда ты… откуда она у тебя? – неслышно спросил Мусорщик, чтобы не спугнуть музыку, тающую в воздухе.

– От мамы, – просто сказал Проходящий. – Мама всегда пела ее мне, когда я был совсем маленьким.

Мусорщику показалось, что стало невозможно дышать – так душно, так невыносимо душно.

– У таких, как ты, не могут быть такие… мамы! – выкрикнул он.

В комнате расползлась по углам ватная тишина.

Проходящий молча, не глядя на Мусорщика, высвободил мандолину из мягкого живота, отложил ее на диван и тихо вышел.

В первый раз ушел он, а не Мусорщик.

– Ну а если сам себе чужой? – спрашивает спина Проходящего, расчерченная надвое завязками маминого фартука. – Когда другие, это не то… они ведь тебе тоже… чужие.

Мусорщик смотрит, как Проходящий намыливает тарелку, а потом смывает снежную шапку. Вода прочерчивает в пене дорожку, сдувает белые хлопья, и даже отсюда видно, как блестит фаянс цвета слоновой кости.

Чужие, думает Мусорщик и берется за огромную ручку чашки с красным лосем на боку. Он привык сидеть вот так – нога на ногу, сложившимся почти вдвое и пить чай из гигантской кружки, глядя, как Проходящий убирает со стола или моет посуду.

Сначала он убегал сразу же, как только последний кусок исчезал с тарелки.

Иногда относил тарелку в раковину, но чаще – нет. Ему казалось правильным, что посуду моет Проходящий. Он ему – крышу над головой, а тот – хозяйство-дом-полная-чаша. Так только справедливо.

А однажды остался. В первый раз, потому что Проходящий вдруг спросил:

– Хочешь чайку с чабрецом?

От слова «чабрец» у Мусорщика защипало язык и внутри поднялось что-то смутное: что-то из детства. С острым и солодяным запахом, занавеска на окне, которую отдувает ветром, гулкий летний день и собственный нос, отразившийся в начищенной до блеска серебряной чайной ложке.

И Мусорщик сел за стол снова, сложился вдвое, закинув ногу за ногу. Смотрел, как Проходящий наливает воду в чайник, сыпет душистую заварку, настаивает, закутав чайник в мохнатое полотенце.

С тех пор он садился с чашкой чая и смотрел на Проходящего.

Еда – это праздник, говорил тот. И Мусорщик даже чуть-чуть с ним соглашался. Хотя, конечно, на самом деле, смысла в еде и в долгих обедах не было никакого. А ты ешь без смысла, – улыбался до ушей Проходящий.

Иногда его хотелось вытолкать взашей, а иногда Мусорщик был даже рад, что у него живет Проходящий.

Иногда Мусорщика к нему притягивало, как магнитом, даже когда тот по-своему нагло улыбался, а иногда от него хотелось бежать. Потому что остаться можно было только растревожив себя. Однажды Проходящий резал чеснок и поранил руку. Он охнул, как будто бы ему дали под дых, сел на стул, сложил руки на коленях как-то беспомощно. И всхлипнул. Эта беспомощность была даже хуже, чем стремительно выступающая на руке кровь. Мусорщик как завороженный смотрел на руки Проходящего, и это было самое трудное – смотреть на руки. Поэтому Мусорщик просто встал и вышел из кухни. Бежал, как всегда. Сначала шел медленно, потом все быстрее и быстрее. А за дверью уже почти несся прочь, в спальню, только бы не видеть его рук.