2. Вопрос нечеток. Что значит «новое»: имеются в виду те 1980–1990-е годы или же наши последние четыре-пять лет? В эти последние годы, пожалуй, наблюдается ослабление споров (острота дискуссий характерна для напряженных, переходных периодов, а сейчас – относительное затишье). Впрочем, крайние мнения есть всегда: откровенно лакейское западничество и космополитизм, с одной стороны, и шовинистическая ненависть ко всему инородному – с другой. Но ведь не такие крайности определяют серьезные сердцевины двух идеологий, которые, боюсь, всегда будут существовать. А может быть, и не надо бояться: однозначный, унифицированный мир непродуктивен и скучен.
3. Не понимаю вопроса. К настоящей художественной литературе, по-моему, неприменимы социально-политические термины.
4. Я могу назвать критику постмодернистской, когда авторы прежде всего желают себя показать, пококетничать, поэпатировать публику щекотливыми или грязными проблемами и образами, пожонглировать ими и т. д. Если некий В. Мерлин публикует в почтенном варшавском сборнике статью «Менструации Родины: след в литературе», то можно с уверенностью сказать: там только и будет субъективистский эпатаж читателей. Не знаю, какое тут можно найти «единое поле» и как тут вести диалог.
Бывают, впрочем, «выпендрежные» критики с рациональными зернами. У М. Золотоносова, помешанного на сексе и еврейском вопросе, всегда есть объективный материал. Тут можно вести диалог.
А критики в журналах, которые я читаю («Новый мир», «Звезда», «Нева»), в приличных газетах (А. Архангельский, И. Сухих, Н. Елисеев и им подобные), по-моему, не могут быть причислены к постмодернистам.
Никита Елисеев: 1. Прежде всего я начну с объяснений и оправданий. Мне как-то очень уж боязно рассуждать на такие темы, где потребно великолепное знание социологии литературы или, скажем, ее политологии, психологии. Но раз вы меня спрашиваете, то постараюсь в меру сил и умения ответить. Только надобно помнить, что мои ответы не более чем ответы дилетанта, невнимательного, пристрастного наблюдателя. Я бы мог, конечно, отшутиться всерьез, как это сделал Ганс-Магнус Энценсбергер. В ответ на какую-то анкету он написал: мол, что же это я, на трех или больше страницах изложу то, над чем думаю всю жизнь? Что для меня важно? Возьмите да и прочтите все мои статьи – там найдете ответы. Но я не Ганс-Магнус Энценсбергер.
Итак, во-первых, слова «либерал» и от него производные не то чтобы стали, они и не прекращали быть бранными словами для определенной части не только критиков, а российского общества в целом. Просто следует понять, принять, объяснить, может, и примириться с тем, что в России была, есть и (наверное) будет сильная антилиберальная традиция. Слово «консерватор» в России никогда не было бранью. Ну подберите какое-нибудь словосочетание, подобное бранному «гнилой либерал», к консерватору? Я бы, конечно, рискнул для нынешних российских неоконсерваторов применить словосочетание «отмороженный консерватор», но согласитесь: в нем (в этом словосочетании) присутствует некий демонизм. «Гнилой либерал» и «отмороженный консерватор» – понятно, на чьей стороне будут симпатии большей части нашего общества.
