А я только о том, что не слишком долго длились после той памятной первой встречи и сама автандильская эпопея, и мое в ней участие. Более того, возьму на себя смелость утверждать, что продолжением своим в течение еще некоторого времени эта милая и смешная культурологическая самодеятельность в значительной мере была обязана именно моему появлению. Ведь кто, как не я, принес в замкнувшийся вокруг сотни печатных страниц мирок сведения о том, что и в наружном большом мире существуют и даже пользуются определенной известностью какие-то неведомые обитателям этого мирка строки все того же Автандила, а значит, кружковские бдения и тщания наполняются несомненным смыслом и даже некоторой общечеловеческой значимостью. И разве не благодаря моей непроизвольной начитанности и захламленной разнообразным стихотворным мусором памяти проснулось у автандильцев второе дыхание в поисках предкружковской истории их любимого автора и дало им силы для целого ряда дополнительных встреч и дискуссий? Но я снова забегаю вперед. И потому плюнем на умствования и перейдем к простенькой правде действительных событий в порядке их проистекания на том историческом отрезке.
Беда только в том, что именно с порядком проистекания у меня и намечаются основные трудности. Иными словами, хоть убей, а порядка этого не помню! Слились остальные индивидуальные встречи в одну протяженную и всеобъемлющую, так что катится все одним комом и только мелькают в нем самым случайным образом все те же рыжие бачки, залысины, кудри, очки, папиросы и прыщи на подбородках. Так, значит, тому и быть — конец анналам и хронологиям (да простит меня Коллингвуд![32]), и дальше двинемся кенгуриными скачками взад-вперед. Впрочем, справедливости ради, замечу, что один штрих наших последующих встреч зацепился в моей памяти вполне надежно, да и чему тут удивляться, если этот штрих со мной самим и связан или, точнее, с тем особым местом, которое перепало мне под занавес существования автандилизма. Могу понятнее. Во-первых, как-то сразу установилась в глазах кружковцев и даже начала понемногу расти моя значимость. Ну, естественно, не моя лично — чего уж там во мне такого, ими еще не виданного? — а исключительно как потенциального источника новых для них автандильских текстов, некоего моста между прошлым и настоящим, между докружковским бытием остававшихся неведомыми им безукоризненных строк, так сказать, в виде вещи в себе, и их нынешним требовательным вниманием к Автандилу, ставшему вещью для них, которую им страстно хотелось превратить в вещь для всех. И любое пришедшее из темных докружковских времен его слово щедро питало их уверенность, что он был, есть и пребудет вовеки. Поэтому они пытали меня беспощадно и неустанно, пребывая в неколебимой уверенности, что мало-мальски одушевленная особь просто не может не запомнить божественных результатов автандильской деятельности, и если особь эту — в данном случае меня — как следует потормошить и побудировать, то всплывет на общую радость то, что казалось навсегда забытым. То, что я, как уже говорил, прикрывался чистой фикцией в виде мгновенно изобретенной какой-то давным-давно прочитанной коллективной книжицей с названием прочно забытым, но, судя по отшлифованной прелести некоторых оставшихся в памяти стихов, несомненно, включавшей тексты, принадлежащие мастерскому перу Автандила, в конечном итоге принесло мне не только широкую известность в узком кругу, но и немало хлопот, связанных с необходимостью периодически наполнять эту виртуальную книгу вербальным содержанием.
