У него была своя нива, и она требовала от него постоянных забот. Он ни на кого не надеялся и не считал, что человек на кого-либо должен надеяться, кроме себя, и этим он был горд.
И вероятно, когда один из этих «философов без сердца и воображения», Шарль-Луи Блан, напечатал в 1841 году свою брошюру, которая называлась «Организация труда», он либо ее не читал, либо остался вполне равнодушен к идеям, которые были в этой брошюре изложены.
Луи Блан, разумеется, не хотел революции. Но он совершенно основательно думал, что если положение рабочих — которое в сороковых годах стало поистине ужасающим — не изменится в лучшую сторону, то она, революция, неизбежна. Луи Блан предлагал правительству и народу многообещающий план организации национальных мастерских.
Несмотря на всю фантастичность этого плана, сама идея национальных мастерских, не подверженных кризисам, не зависящим от произвола хозяина, идея равного и справедливого участия в прибылях стала очень популярной в самых недрах Парижа, в этой грозно ворочающейся массе, в головах этих блузников, не имевших ничего общего и, вероятно, не хотевших иметь с идиллическими виноградарями, поливающими потом землю, с виноградарями, к которым Эжен и сам себя причислял.
Его, вероятно, пугал этот темный мир обездоленных, эти голодранцы, эта прокуренная и пропитая рвань, которая тренировала себя в бесчисленных схватках с монархиями.
Они, по-видимому, готовы были уже сбросить опеку и, вместо того чтобы вдохновляться мифической возможностью приобрести во владение собственность, готовы были теперь обрушиться на нее самое.
В 1847 году написан был манифест от имени тех, кому, как было сказано в нем, нечего терять, кроме своих цепей. Манифест, названный ’«Манифестом Коммунистической партии», опубликован был в первых числах февраля 1848 года.
Через три недели в Париже началась революция.
С наступлением сумерек 22 февраля под моросящим дождем в Тюильрийском саду запылал костер из деревьев и стульев. Толпа, с утра собравшаяся на площади Согласия в ожидании манифестации, объявленной накануне, разграбила ружейную лавку.
Поначалу все это было похоже на прежние парижские бунты: толпа выглядела весьма разнородной — «добрые граждане», одетые довольно прилично, лавочники, приказчики и домовладельцы, давно уже обездоленные избирательным законом, которым могла воспользоваться только ничтожная часть французских семейств, студенты — без перчаток и шляп, подвязанные разноцветными шарфами, лица адвокатского с виду сословия — в сюртуках, застегнутых наглухо, в черных перчатках и даже в цилиндрах, женщины, элегантно, но несколько крикливо одетые, мальчишки, и, наконец, там и сям можно было увидеть в этой толпе грозные лица рабочих, их серые широкие блузы, их красные кушаки, их угрожающе дымящие трубки...
