— Честно говоря, не совсем. Ром вредит не менее, чем лечит.
— Но ведь вы же хорошо себя чувствуете? — настаивал Бидвелл. — Я имею в виду, достаточно хорошо для выполнения своих обязанностей?
— Разумеется! Может быть, я немного подавлен из-за погоды…
— А кто нет, в такой дождь? — быстро вставил Бидвелл с нервным смешком.
— …но никогда за все время моей профессиональной деятельности не было случая, чтобы я был не в состоянии выполнять свой долг, и я не буду портить свой послужной список. — Он остро посмотрел на Мэтью. — У меня слегка воспалено горло, и я немного устал, вот и все.
— И все же я хотел бы, чтобы вас осмотрел доктор Шилдс.
— Черт побери, мальчишка! — рявкнул Вудворд. — Кто из нас отец? — Тут же лицо его густо покраснело. — Я хотел сказать, кто из нас опекун? — Он опустил глаза и стал рассматривать пальцы, вцепившиеся в край стола. В комнате воцарилось молчание. — Простите, — спокойно сказал Вудворд, — я оговорился. Разумеется, я опекун моего клерка, а не его отец. — Краска все еще жгла его щеки. — Кажется, мой ум слишком устал. Мне следует пойти к себе и попытаться дать ему отдых. — Он встал, и Мэтью с Бидвеллом тоже приподнялись в знак уважения. — Меня нужно разбудить в пять часов, — сказал Вудворд хозяину. Потом обратился к Мэтью: — Я предложил бы тебе лечь спать пораньше, поскольку в тюрьме будет не слишком уютно. Спокойной ночи, джентльмены.
С этими словами магистрат расправил плечи и вышел из комнаты со всем достоинством, которое мог собрать.
Снова воцарилось молчание. Бидвелл и Мэтью сели за стол. Старший быстро доел свой десерт, выпил последний глоток рома и вышел из-за стола, бросив сухо:
— Мне пора к себе. Спокойной ночи.
Мэтью остался один на руинах трапезы.
Он решил, что самым мудрым было бы последовать совету магистрата, а потому поднялся к себе, переоделся в ночную рубашку и влез в постель под москитную сетку. Сквозь закрытые ставни слышно было, как где-то далеко поет женщина под аккомпанемент залихватских аккордов скрипки. Мэтью понял, что музыка доносится из жилищ слуг, и это, наверное, Гуд играет на своем инструменте куда как свободнее, чем за обедом в первый вечер. Звук был живой и приятный и отвлекал Мэтью от мыслей о тюрьме, Рэйчел Ховарт и ожидающей плети. Поэтому он отодвинул сетку, вылез из кровати и открыл ставни, чтобы лучше слышать.
В небольшом поселке дощатых хижин, где жили слуги, горели фонари. Мотив, который играл Гуд, изменился, и женщина — с поистине царственным голосом — начала другую песню. Мэтью не мог разобрать слов — наверное, это был какой-то африканский диалект. Ритм подхватил один бубен, потом другой, низкий звук барабана стал отбивать контрапункт. Голос нарастал и опускался, блуждая вокруг мелодии, боролся с нею шутя и снова падал в ее объятия. Мэтью, опираясь на локти, высунулся в окно и посмотрел в небо. За густыми тучами не видно было ни луны, ни звезд, зато морось, изводившая целый день, прекратилась.
