Троится крик троянский на холмах
Моей Германии – придушенной менады,
Истлевшей как ферула в Божью ночь.
Не разгадать нордической шарады,
Не превозмочь веков, бредущих прочь.
Нет! На устах чуждоплемённых магов,
Исполненных пророчеств на заре,
Другой Всевышний расцветал, и шагом
Другой двурушник мерил в январе
Фарсахи промороженной Европы.
За ним вослед, как в омут с головой:
Я чую вас опять, святые тропы,
В ихорных лужах, с пурпурной травой.
Повечерие
Сгустился день, и Слово смерти верно:
Рифмовано и нежно поутру,
Чтоб перенять зловещую игру
Расстриг-валов, безумствующих мерно,
Пока уходит плавно на покой
Царь-Гелий, мощь и благость воедино
Смешавши, растранжирив. Сам не свой
Скопец-Уран уже чернее сплина.
И, злобой прыща, восстаёт мой стих
Навстречу мраку, гуриям Корана,
Всем списанным у Нонна спьяну. Рано
Менад делить с Экстархом на двоих.
Теги: Анатолий Ливри
Фото: РИА «Новости»
Прозу Юрия Трифонова я впервые прочёл поздно, и мне с ней трудно. Есть писатели, которые сразу очаровывают, прельщают – Булгаков, Набоков, Бунин. Юрий Трифонов же не очаровывает; он, напротив, отторгает от себя, не подпускает к себе.
«Превратиться в трифоновского персонажа» для меня – проклятье. Мир, описанный Юрием Трифоновым, – ад. Мне могут сказать, что сам автор осознавал это, что он намеренно показывал свою современность как ад, противопоставляя ей высокие идеалы, пришедшие из былого. Беда, что эти идеалы… как бы сказать… тоже не райского происхождения.
Юрий Трифонов принадлежит к большой советской писательской генерации «детей репрессированной элиты»; он был сыном видного революционера (из казаков) и впоследствии председателя Военной коллегии Верховного Суда СССР Валентина Трифонова (а потом «сыном врага народа»). Рана одна на всех, а способы её изживания расходились у разных писателей – в зависимости от устройства их личностей. Скажем, Фридрих Горенштейн избрал религиозно-метафизический подход, Василий Аксёнов – преимущественно эстетический, а Юрий Трифонов выбрал этику. Он был «человеком этики», неторопливым психологом и исключительно реалистом; он не мог позволить себе ни горенштейновскую мистерию, ни аксёновский карнавал. «Тридцать седьмой год» Трифонов истолковывал – в «Исчезновении», в других произведениях – как победу плохих людей над хорошими (на этом сходятся все его исследователи): бестелесных аскетов, мечтателей, спорщиков и подвижников вытеснили, а потом убили мясистые сталинские функционеры, коррупционеры, ловкачи и жизнелюбы. В семидесятые годы эта версия могла убедить; с тех времён прозу Трифонова принято хвалить за «нравственную составляющую». Я не восхваляю «нравственную составляющую прозы Трифонова», потому что я не доверяю «нравственной составляющей» как таковой; я люблю Юрия Трифонова, но отнюдь не за его идеалы.
