— Это какое место? Там кто живет? Там что люти телают? Это какое место?
Еще они любили рисование и по-детски радовались каждой своей удаче. Рисовальщиками оказались превосходными. У каждого был цепкий, острый, наблюдательный взгляд и умелые руки. Арифметический счет давался им также легко.
Наползали, катились длинной чередой хмурые таежные будни. Впрочем, Ивану Евлампиевичу они вовсе не казались ни хмурыми, ни однообразными: каждый день был новым днем — с новыми удачами, огорчениями и радостями, большими и маленькими. А вместе складывались они в нечто светлое, отрадное.
Если манси, который с детства был напуган и оскорблен мерзостью унижений перед купчишкой-выжигой, манси, который ничего не знал о существовании книг и верил лишь в своего деревянного божка-идола да в россказни шамана, если этот человек, взяв незнакомую книгу, прочел в ней целый абзац, если он уверенно говорит, что шестью семь сорок два, — разве не охватит душу учителя великая радостная гордость?.. А они, эти большие дети, действительно научились в ту зиму читать и писать, мир открывался перед ними удивительный, широкий и светлый, доселе не знаемый, и дорогу в этот мир показал им не кто-нибудь, а он — русский учитель Иван Уваров, пришедший в глухой урман по путевке областного комитета Коммунистической партии. Ему было чем гордиться, было чему радоваться!..
Весной, собравшись гуртом, манси провожали его почти до самого Ивделя и на прощание салютовали ружейными залпами.
Вот, должно быть, с тех пор, рассказывая о «своем Евлампиче», манси обязательно добавляли: «Сака йомас элмхолас русски» (очень хороший, светлый человек русский).
Он учил добрую половину ивдельчан, почти все преподаватели ивдельской средней школы были его бывшими учениками. О каждом из них отрадно было вспомнить. Но, пожалуй, всего отраднее было ему думать о первых учениках первой в этом краю мансийской школы.
Когда тайга узнала, что «Евлампич» избран депутатом Ивдельского горсовета, — а узнала она об этом почти мгновенно, — к Уварову потянулись ходоки уже не только как к учителю и другу, а как к «своему» представителю Советской власти. У него прибавилось общественных дел, и жизнь от этого стала еще краше, и, казалось, еще больше улыбок расцветало вокруг него.
Когда я был у него впервые, во дворе стояли олени, а на кухне в большущей кастрюле варилось мясо.
— Гости, — улыбнулся Иван Евлампиевич, и в мимолетной этой улыбке были одновременно и смущение, и радость. — Без гостей не живу. И дом приезжих специально построили, а не очень хотят манси там жить — все ко мне. Видно, привычнее…
