Я помню, при этом рассказе раз присутствовала двоюродная сестра, Варечка Нагорнова, отличавшаяся страшной рассеянностью, у нее всегда все пропадало и никогда ничего не было.
— Ах, Мария Александровна, — грустно промолвила она, — Господь с меня глаз не спускает!
Мам? рассказывала, что когда отец написал "Войну и мир", он подарил племянницам по десяти тысяч рублей. Варечка куда-то засунула билет и забыла про него. Один раз мам? заехав к ней, увидала, что разбитое стекло заклеено чем-то странным. Вглядевшись, она узнала десятитысячный билет.
Баловали меня мало, но за всякую ласку я была бесконечно благодарна и отвечала любовью и преданностью. Чаще всего я испытывала приливы нежности к своим сестрам, но никогда не смела этого высказывать. Они и не подозревали, что лаской могли сделать со мной все, что хотели, тогда как строгость, наоборот, всегда пугала меня, заставляла внутренне сжиматься и каменеть. Меня считали упрямой, на самом деле это было не совсем так. К упрямству примешивались и застенчивость, и обидчивость, порождаемая частыми уколами самолюбия.
Ко мне ходила учительница Александра Константиновна. Она была милая, добрая и очень застенчивая, что меня особенно к ней притягивало, и краснела совсем как я. Мне нравилась ее наружность: белокурые, ниже пояса волосы отливали золотом, ласково сияли темно-синие глаза, и часто, когда она объясняла мне синтаксис или историю, я украдкой любовалась ею. Я ее любила, с волнением ждала ее прихода, мне хотелось как-нибудь выразить ей свои чувства я приносила ей цветы из сада, провожала до конки.
Две-три странички Иловайского[19], которые она мне задавала, я выучивала чуть ли не наизусть, и, когда она приходила, я смело начинала говорить. Но стоило мне запнуться или заметить на лице Александры Константиновны улыбку, как я смущалась я замолкала.
— Ну что ж вы, продолжайте!
Мне делалось жарко, я не могла вымолвить ни слова. Александра Константиновна старалась мне напомнить урок, думая, что я его не знаю, подсказывала, пробовала действовать строгостью — я молчала.
Когда она уходила, я бросалась на кровать и горько плакала.
Александра Константиновна не выносила духов, у нее разбаливалась от них голова. Я тоже презирала духи, как вообще презирала всякие принадлежности дамского туалета, мне гораздо больше нравились перочинные ножи, пилки, буравчики.
Помню, какое было для меня мученье, когда мам? заставляла меня носить корсет, "чтобы была хорошая фигура, а не такой обрубок, как у тебя", говорила она. Когда только можно было, я стаскивала корсет и прятала подальше в шкаф, но гувернантка снова вытаскивала его и заставляла надевать. Планшетки и кости ломались и впивались в тело, причиняя страшные мучения. Потом появилась новая пытка — мам? сказала, что нужно носить подмышники. Подмышники толстые, в проймах тесно, кроме того, они всегда рвались, скручивались и растирали кожу.
