Нас проводили в другую комнату, организованную специально для родителей, не желающих оставить плачущего ребенка. Здесь нас ожидала директор детского сада, которая сказала нам, что мы можем обойти здание с обратной стороны и осторожно наблюдать за нашей малышкой через затемненное окно.
Мы сделали это и увидели, что Аллочка уже не лежит на полу, а стоит у мольберта, одетая в халатик. Она была хмурой, но усердно рисовала. Успокоенные тем, что все будет хорошо, мы отправились на работу.
Когда мы забирали ее вечером, она взяла с собой рисунок. Мы ахали и охали, называя его шедевром (он и на самом деле был таковым; мы сохранили его для нее и собираемся хранить всегда).
Но на следующее утро все повторилось. На третий день было не лучше. Каждое утро нам приходилось отрывать Аллу от кровати, с борьбой готовить к выходу и вести в детский сад. И каждый раз – протесты и рыдания. И каждый раз, когда мы подглядывали через затемненное окно, видели, что через минуту-другую, полагая, что мы уже ушли, наша малышка вставала, шла к своему мольберту и принималась рисовать.
В конце первой недели мы всерьез задались вопросом: готова ли она посещать детский сад? Может быть, все же стоит забрать ее оттуда и подождать, пока она все больше привыкнет к этой мысли… Эта ежедневная драма и борьба не идут ей на пользу…
Охваченные смущением и беспокойством, мы не замечали очень слабых, но совершенно определенных признаков некоторого улучшения. С каждым днем она протестовала все меньше и все меньше плакала. К середине второй недели, просыпаясь по утрам, Алла больше не плакала, а в конце этой же недели, отправляя ее в классную комнату, мы вдруг осознали, что, прощаясь с нами, она не пролила ни слезинки. В конце третьей недели она уже улыбалась по утрам, а к концу четвертой всем, кто ее спрашивал, говорила, что любит свой детский сад.
