На первом заседании члены палаты общин предложили поставить в прямую зависимость вопрос о сборе средств, в которых отчаянно нуждалась казна, от согласия Елизаветы выйти замуж и выбрать наследника. Елизавета пришла в бешенство. Палата общин, заявила она, никогда не посмела бы «предлагать такое при жизни ее отца». Палата же лордов «не имеет права вмешиваться в ее дела». «Они все равно что просят ее выкопать себе могилу до того, как она умрет».[534]
Когда затем представители обеих палат составили совместную петицию, Елизавета набросилась на Норфолка, который подал ей документ, и назвала его предателем. А увидев, что в состав делегации входит и Дадли, она совершенно вышла из себя и объявила: если даже «весь мир ее покинет, он так не поступит». Она запретила Дадли показываться ей на глаза.[535] Позже Елизавета жаловалась де Сильве на неблагодарность Дадли, особенно «после того, как она излила на него столько доброты и милостей, после того, как осыпала его дарами даже в ущерб своей чести». Теперь, признавала она, она рада, что «у нее появился удобный повод отослать его прочь».[536] Ее гнев на Дадли был, как всегда, кратковременным; когда граф, грамотно рассчитав время, сказался больным, Елизавета оттаяла. В начале декабря она признавалась де Сильве: она пришла к выводу, что Дадли «действовал из лучших побуждений и что его обманули». Как впоследствии объяснил посол, «она вполне уверена, что он пожертвует жизнью ради нее и что, если одному из них суждено умереть, он охотно сделает это».[537]
Наконец Елизавета ответила на петицию парламента и в присутствии делегации из тридцати членов палат лордов и общин произнесла речь, которая станет одной из самых прославленных: «Что же до меня, смерти я не боюсь, ибо все люди смертны. И хотя я всего лишь женщина, я обладаю такой же храбростью, приличествующей моему положению, как в свое время мой отец. Я ваша миропомазанная королева. И меня ни за что не принудят что-либо сделать насильно. Благодарю Господа за то, что Он наделил меня такими качествами, что, если бы меня выгнали из моей страны в одной рубахе, я сумела бы прожить в любом месте христианского мира».
Елизавета дала понять, что только она сама решит, выйдет ли она замуж, а если выйдет, то за кого и назначит ли она наследника. Брак и престолонаследие – ее прерогатива, и она никому не позволит запугать себя. Впрочем, она не лишала парламентариев надежды: «Ради чести моей я не нарушу слово монарха, данное прилюдно. И потому я повторяю: я выйду замуж, как только сочту это удобным, если Господь не заберет того, кого я намерена избрать себе в мужья, или меня или не произойдет чего-нибудь еще столь же великого».
