- Если миссис Кейпор не возражает, я готов.
- Что ж, можно и в одиннадцать, - согласилась она.
Эшенден оставил их наедине - пусть радуются, что их хитрость удалась. Когда же на другое утро ровно в одиннадцать раздался стук в дверь (они условились, что будут заниматься у него в номере), он не без трепета пошел открывать. С этой далеко не глупой и экспансивной немкой следовало держаться открыто, слегка опрометчиво и очень осторожно.
Миссис Кейпор была мрачнее тучи. Ей явно претило всякое общение с ним. Тем не менее они устроились за столом, и она довольно властным тоном начала расспрашивать, что он читал из немецких авторов. Она аккуратно исправляла его ошибки и терпеливо объясняла непонятные грамматические конструкции. И хотя ей претило всякое общение с Эшенденом, было видно, что заниматься она намерена по-серьезному. У нее была, по-видимому, преподавательская жилка, и уже очень скоро она увлеклась уроком, едва не позабыв, что перед ней сидит злодей-англичанин. И только усилием воли она заставляла себя вспоминать об этом. Эшенден не без скрытого удовольствия наблюдал, как она борется с собой; и когда днем он встретил Кейпора и тот поинтересовался, как прошел урок, он мог положа руку на сердце ответить, что остался весьма доволен миссис Кейпор превосходный педагог и занимательнейший собеседник.
- Что я вам говорил? Она необыкновенная женщина, - произнес Кейпор со своим привычным веселым смехом.
И Эшенден почувствовал, что впервые за все время он говорит без притворства.
Прошло несколько дней, и Эшенден понял, что миссис Кейпор согласилась давать ему уроки лишь ради того, чтобы Кейпор имел возможность сблизиться с ним; на уроках они беседовали исключительно о литературе, музыке и живописи; когда же Эшенден, желая проверить свои наблюдения, завел разговор о войне, она сразу оборвала его.
- Думаю, что нам не стоит касаться этой темы, герр Сомервилль, сказала она.
Занятия продолжались, она занималась с ним самым добросовестным образом, лучшего преподавателя нечего было и желать, но по-прежнему на уроках она сидела насупленная, и только любовь к своему предмету на время заглушала в ней органическую неприязнь к нему. На какие только уловки не пускался Эшенден: он прикидывался галантным, остроумным, униженным, благодарным, восторженным, простодушным, застенчивым - и все понапрасну. Ничто не могло растопить ее ледяную враждебность. Она была фанатичкой. Ярая и убежденная националистка, одержимая манией немецкого превосходства, она лютой ненавистью ненавидела Англию, в которой видела главного врага. Она мечтала о том времени, когда Германия, затмившая своим могуществом Древний Рим, установит господство над миром и приобщит все прочие народы в благам немецкой науки, культуры и искусства. Эта великолепная в своей беспардонности доктрина забавляла Эшендена. Вместе с тем она была умная и начитанная женщина. Она владела несколькими языками, у нее был тонкий литературный вкус. Она неплохо разбиралась в современной музыке и живописи, и на Эшендена это произвело впечатление. Как-то раз перед обедом он слушал, как она играла один из блестящих этюдов Дебюсси; играла небрежно - ведь эту легкомысленную вещицу сочинил француз, - досадуя и одновременно восхищаясь ее очаровательным изяществом. Когда Эшенден сделал ей комплимент, она пожала плечами.
