–
А
изображение
этого
безукоризненного
орудия убийства
на твоей
картине
должно быть
настолько
правдоподобным,
– сказал он,
имея в виду
«Спрингфилд», –
чтобы я смог
его зарядить
и выпалить по
грабителю, забравшемуся
в дом.
Он
ткнул
пальцем в
небольшой
выступ на дуле
и спросил
меня, что это
такое.
–
Не могу
знать, –
ответил я.
–
Штифт
штыкового
крепления, –
сказал он.
Мой
словарь
обогатится
втрое,
вчетверо, пообещал
он мне, и
начнем мы с
деталей
винтовки, у
каждой из
которых
имеется свое
название. От
этого
несложного
перечисления,
обязательного
к изучению
для любого новобранца,
продолжал он,
мы перейдем к
каталогу
костей, сухожилий,
органов,
трубочек и
веревочек в
теле
человека –
обязательному
к изучению
для любого
студента-медика.
Обязательному
и для него
самого в
бытность
подмастерьем
в Москве.
Он
заверил меня,
что из
изучения
сперва простой
винтовки, а
потом
головокружительно
сложного
человеческого
тела я
извлеку
духовный
урок – ведь именно
для уничтожения
тела
винтовка и
существует.
–
Что здесь
добро и что –
зло, – спросил
он, – винтовка
или этот
скользкий,
трясущийся,
хихикающий
мешок с костями?
Я
ответил, что
тело – добро, а
винтовка –
зло.
–
А известно
тебе, что эта
винтовка
была разработана
для
американской
армии, для
защиты нашей
чести и нашей
родины от
злобных
врагов?
Тогда
я сказал, что
это зависит,
чья винтовка
и чье тело, и
что и то, и
другое может
представлять
и добро, и зло.
–
И кому
принадлежит
последнее
слово в этом вопросе?
– спросил он.
–
Богу?
–
Да нет же.
Здесь, на
Земле.
–
Не знаю, –
сказал я.
–
Художникам. И
писателям, в
том числе
поэтам, драматургам
и историкам, –
сказал он. –
Они – судьи в Верховном
Трибунале
Добра и Зла, и
мое место –
среди них.
Как знать,
может, и тебе
когда-нибудь
удастся
стать его членом!
Вот
это, я
понимаю,
мания
морального
величия!
И
вот что мне
сейчас
пришло в
голову:
возможно, самое
достойное
качество
абстрактных
экспрессионистов,
учитывая
невероятное
количество
бессмысленного
кровопролития,
вызванного
криво понятыми
уроками
истории, состоит
в том, что они
отказались
заседать в подобном
суде.
* * *
Я
так долго,
почти три
года,
продержался
у Дэна Грегори
по причине
своей
покорности, а
также потому,
что он
нуждался в
общении, поскольку
большинство
своих знаменитых
друзей он
отвадил
яростными,
беспощадными
спорами о политике.
Когда я
упомянул в
первом
разговоре с
ним, что слышал
знаменитый
голос
Уильяма
Филдса с верхушки
парадной
лестницы, он
отозвался,
что Филдсу
путь в этот
дом теперь
заказан, как
и Элу
Джолсону, и
всем остальным
гостям, которые
разделили с
ним трапезу
этой ночью.
