Возможно,
они всё еще
живут здесь в
виде
призраков, но
ведут себя
при этом с
такой
безукоризненной
англиканской
вежливостью,
что никому
пока не попадались
на глаза.
Если я
встречу
одного из них,
и он, или
она, укажет
мне на то, что
у меня нет никаких
прав на этот
дом, то я
отвечу ему,
или ей, вот
как: «Все
претензии – к
статуе
Свободы[7]».
* * *
Мы
с милой Эдит
были
счастливо
женаты двадцать
лет. Она была
внучатой
племянницей
Уильяма
Говарда Тафта,
двадцать
седьмого
президента
США и десятого
главы Верховного
Суда. Она
также была
вдовой
спортсмена и
банкира из
Цинциннати
по имени
Ричард
Фэрбенкс-младший,
который в
свою очередь
произошел от
Чарльза Уоррена
Фэрбенкса,
сенатора от
штата
Индиана, а
впоследствии
вице-президента
при Теодоре
Рузвельте.
Мы
познакомились
задолго до
того, как
умер ее муж. Я
убедил его, и
ее тоже, хотя
надо
отметить, что
недвижимость
принадлежала
ей, а не ему,
сдать мне амбар
для картошки
в качестве
мастерской. Они,
разумеется,
никогда не
разводили
картошку. Они
просто выкупили
землю у фермера,
их соседа к
северу, в
обратную
сторону от
пляжа, чтобы
на ней никто
ничего не
строил. Амбар
прилагался к
земле.
Мы
не были
близко
знакомы, пока
не умер ее муж,
а моя первая
жена, Дороти,
не ушла от
меня с нашими
сыновьями,
Терри и Анри.
Я продал свой
дом,
находившийся
в поселке
Спрингс, в
шести милях
отсюда на
север, и амбар
Эдит стал для
меня не
только
мастерской,
но и жильем.
Это
странное
жилище,
кстати,
невозможно
увидеть из
особняка, в
котором я
сегодня пишу.
* * *
От
первого
брака детей у
Эдит не было,
и было уже
поздно
заводить их
после того,
как я одним
разом превратил
ее из вдовы
господина
Ричарда
Фэрбенкса-младшего
в супругу
господина
Рабо Карабекяна.
Так
что наша
семья
выглядела
совсем крошечной
на фоне
огромного
особняка с
двумя
теннисными
площадками,
плавательным
бассейном,
конюшней и
амбаром для
картошки – и
тремя
сотнями
ярдов частного
пляжа на берегу
Атлантики.
Можно
подумать, что
мои сыновья,
Терри и Анри
Карабекяны,
которых я
назвал так в
честь моего самого
близкого
друга,
покойного
Терри
Китчена, и
художника,
которому я и
Терри больше
всего завидовали,
Анри Матисса,
с удовольствием
приезжали бы
ко мне сюда
со своими семьями.
У Терри двое
своих
сыновей. У
Анри – дочка.
Но
они со мной
не
разговаривают.
«Ну
и пусть! Ну и пусть!»
– вопию я в
этой ухоженной
пустыне.
«Наплевать!».
Прошу
прощения, вырвалось.
