Тогда
он велел мне
нарисовать
прекрасного
ангела, женского
пола. Я
нарисовал.
Тогда
он велел мне
нарисовать
Муссолини, льющего
из бутылки
какую-то жидкость
в рот прекрасного
ангела. Бутылку
он велел
подписать
«Касторка», а
ангела – «Мир
между народами».
Муссолини
выдумал
такое
наказание: он
заставлял неугодных
выпивать
кварту
касторки. Это
может
показаться
забавным
способом
выразить
кому-то свое
недовольство.
На самом деле
жертвы чаще
всего погибали,
от
неудержимой
рвоты и
поноса. Даже у
тех, кому
удавалось
выжить,
внутренности
были
навсегда испорчены.
Так
я, в нежном
возрасте,
стал
политическим
карикатуристом.
Мои
карикатуры
выходили раз
в неделю.
Редактор
каждый раз
подробно
описывал мне,
что я должен
рисовать.
* * *
К
моему
удивлению,
отец тоже
начал
проявлять
художественные
склонности.
Хотя я часто
гадал, откуда
у меня могла
взяться
способность
к рисованию,
одно я знал
точно: она
пришла не от
него, и
вообще не с
его стороны
семьи. Когда
он еще владел
сапожной
мастерской,
он никогда не
пытался использовать
обрезки кожи
каким-нибудь
интересным
способом –
сделать, к
примеру,
ремень для
меня или сумочку
для матери.
Его дело было
чинить обувь,
вот и все.
Но
тут, словно
под гипнозом,
при помощи
самых обычных
инструментов
он начал
делать
прекраснейшие
ковбойские
сапоги и
торговать
ими вразнос.
И делал он их
не просто
прочными и
удобными,
нет, это была
бижутерия
для мужеских
икр и
ступней,
сверкающая
золотыми и серебряными
звездами,
цветами,
фигурками
орлов и
взбрыкивающих
мустангов,
которые он
вырезал из жестяных
банок и пивных
пробок.
Наблюдать
за этим новым
развитием
мне было не
так уж
приятно.
Если
честно, меня
дрожь
пробирала,
потому что я
заглядывал
ему в глаза, а
там внутри
никого не
было.
* * *
То
же самое я
увижу потом,
на много лет
позже, и с Терри
Китченом. Он
был моим
лучшим
другом. Вдруг,
ни с того ни с
сего, он
начал
создавать
картины,
которые
теперь позволяют
некоторым
утверждать,
что он был
величайшим
из
абстрактных
экспрессионистов
– выше даже,
чем Поллок,
чем Ротко.
С
этим у меня, в
общем,
никаких
проблем. Вот
только когда
я заглядывал
в глаза
лучшего моего
друга, там
внутри
никого уже не
было.
* * *
Эхма.
В
общем, так: к
концу 1932 года
свежие
письма от Мэрили
оставались
по большей
части
нераспечатанными.
Мне надоело
играть в ее
публику.
И
тут на мое
имя пришла
телеграмма.
