— Катя! Они ничего не понимают, я…
„Да он же пьян!“ Настя замерла, не в силах ни сделать шаг вперед, ни повернуть назад.
— Успокойся, Ростик, ты гений, — лепетал незнакомый голосок.
— Этот Удальцов, этот старый импотент, завидует мне, что все бабы вокруг от меня торчат, — объявил Ростислав. И прибавил не так уверенно: — Правда, Катя?
— Правда, рыбочка моя.
От этой „рыбочки“ Настю замутило.
— Я читал им новые стихи, я читал даже то, что написал на той неделе. Ну, тебе посвятил… А они — ты насквозь искусственный, все моделируешь. Где же, где же правда? А, Кать? А?
— Пойдем в комнату, Ростик.
— Не пойдем! Я пойду в „Сибирь“!
— Какая „Сибирь“, рыбка, Володька к бабе в Химки уехал и дверь запер.
— Не может быть! Там дверь всегда открыта.
— Ну, хочешь, пойдем посмотрим.
— Хочу. — Он грубо выругался. — Пошли.
Настасья быстро нырнула в отпорочек коридора, охваченная любопытством, и, как дрянной мальчишка, стала наблюдать.
Опираясь на Катю Мышкину, студентку третьего курса, Коробов медленно перемещался в сторону лестницы, поддерживаемый своей спутницей. Катя, девушка в теле, дебелая и литая, нелепо выглядела рядом со стройной, как корабельная сосна, фигурой Ростислава.
Настя смахивала слезы, и они капали прямо в суп…
Где-то звенит золотого кольца
Тихое брачное счастье…
Прядь убираю ладонью с лица.
Тихая девочка Настя,
Дочка моя и мое естество,
Полусиротка, молчунья,
Прячет лицо за зеленой листвой.
Ходит в свету новолунья.
В год запоздалый ее принесу
В белых и теплых пеленках.
Спросят: откуда? Отвечу: в лесу
Девочка плакала звонко.
Плакала девочка, плакала я,
Плакали липы и клены,
Плакала жизнь — одиночка моя,
Плакал терновник зеленый…
Стихи возникали как будто сами по себе. И Настя вдруг поняла, что это пишет не она, а что строки приходят сквозь пока еще безымянную душу, которая в нее вселилась.
„Матери берут энергию у детей“, — говорил Игорь. Тот же Игорь утверждал, что у нее, скорее всего, будет сын. „Нет, дочка. Только дочка. Тихая девочка Настя“. На душе стало светлее, и Анастасия уже не чувствовала себя такой несчастной.
Евгений позвонил рано. В общежитии Настя стала чистопородной „совой“, поскольку шум и грохот утихали в этом здании только к утру. Несмотря на табу — записку со спасительным словом „Сплю!“ — на дверях комнаты, вахтерша настойчиво стучала в дверь.
— Настя! К телефону!
— Сейчас-сейчас, Анна Петровна, иду!
— Ты слишком-то не спеши. Приятель твой, ну, который звонил, о-о-чень вежливый, сказал, что перезвонит через пятнадцать минут.
