Да, впору, и бриллиантики блестят, как звездочки в небе. А звезд становилось все больше и больше. Но в этот торжественный момент Настя оказалась способной только на одну фразу:
— Женя, я жду ребенка…
А он выхватил сигарету из ее застывших пальцев и вместе со своей, уже, кажется, третьей, выбросил в недалекую урну.
— Так что ж ты куришь? Не смей больше, по крайней мере, в моем присутствии!.. Ты… любишь другого?
— Кажется, уже нет. Мы расстались и, наверное, навсегда. Я уже не знаю, что такое любовь… И знать не желаю…
— Ты просто героическая женщина. Оставить ребенка в такое время! — Он говорил искренне, она это чувствовала.
— Сначала я думала, что ребенок что-нибудь изменит в моих отношениях с его отцом. А потом я уже полюбила этого малыша и не смогла убить. — Настя улыбнулась: — Тем более что у меня снова был дом… Благодаря тебе.
— Я задавал себе сегодня вопрос: а почему „Феникс“ отремонтировал твою квартиру? Как я теперь понимаю, не только из милосердия и христианского чувства сострадания. Я хотел помочь тебе, именно тебе.
— Спасибо. Спасибо за все, Женя. Но кольцо я принять не могу.
— Я прошу тебя, умоляю просто, ничего не решать вот так, впопыхах. Я понимаю, что выгляжу нелепо, что слова мои несвоевременны. Но, пожалуйста, подумай над моим предложением… Я уезжаю на месяц в Германию, а когда вернусь, надеюсь услышать твой ответ.
— Когда ты уезжаешь? — почему-то спросила она.
— Через три дня…
Звездочки сияли у нее на безымянном пальце. Словно сошли с небес, на которых совершаются браки.
И снова вечер, грустный и одинокий. Евгений так и уехал, не повидавшись с ней. Наверное, ничего не хотел добавлять к уже сказанному…
Мягко светила лампа на столе. И лист бумаги, такой белый, чистый и гладкий, казалось, заставлял поверить: все в этой жизни можно начать сначала.
И Настя начала писать, покушаясь на фантастику. Она писала, зачеркивала, надписывала сверху и писала дальше…
Нет, невозможно творить без черновика… Невозможно…
Но откуда у нее такие образы? Неужели прав был какой-то поэт, восклицавший, что „не бывает ненужных знаний!“? Настя улавливала у своих героинь сходство с ассортиментными единицами „того“ магазина.
„Биороботы выпускались двух серий — блондинки и брюнетки, — сочиняла она, — но в постели все они функционировали по одной и той же программе: одинаково прижимались, одинаково дрожали, одинаково стонали и вскрикивали. Как-то, заблудившись в коридоре борделя биороботов, Ник приоткрыл дверь не в ту комнату и увидел там, среди хирургической белизны и никелированного блеска, подобие операционного стола с полуразобранной брюнеткой на нем: что-то нестерпимо-яркое, мясного желто-красного цвета, как грубо раскрашенный стоматологический препарат, обожгло его взгляд. Одна нога брюнетки была неестественно вывернута, лоно разъято, как бездна, словно насильник вытащил из безголового тела внутренности или грабитель пытался найти драгоценного золотого скарабея, спрятанного в египетской мумии. Ник, как ошпаренный, выскочил в коридор и выблевал в ближайшую пластиковую мусорницу. Больше он не посещал этого заведения…“
