— Кхе-кхе-кхе! Кхе-кхе-кхе!
Он продолжает кашлять, пока наконец не доводит себя до изнеможения. Шосеф не ослабляет тиски, и Антонио испытывает сильную боль в своих измученных яичках.
— Ну вот, теперь хорошо, теперь ты другой человек, — говорит наконец его двоюродный брат Шосеф, изнемогая от хохота и ослабляя хватку.
К величайшему удивлению слуг, Антонио Ибаньес смеется — вот уж никогда бы не подумали, что он способен на такое! — и, вновь обняв своего родственника, уже без первоначальной церемонности, почувствовав себя в привычной обстановке, входит в дом. Повторение старой игры освободило его от мыслей о трагедии. Очень немногим людям в этом мире Антонио Ибаньес позволил бы такое вольное и оскорбительное отношение к себе, какое он только что позволил Шосефу Ломбардеро, но он прекрасно знает о его преданной любви.
Странные люди эти сумасшедшие и несколько экстравагантные часовщики, владельцы дома в Феррейреле, родственники его матери, которые уже два долгих века обрабатывают землю, занимаются церковными делами, дают ссуды, строят кузницы, а самые дерзкие из них создают часы и прочие механизмы, да еще дергают людей за яйца. Именно им обязан Ибаньес той искрой безумства, что так необходима для созидания, а также способностью устремлять свои мечты в будущее, дополняющей переданное ему его отцом умение мечтать о прошлом.
4
Шосеф на тринадцать лет старше Антонио и не видел разве что только самый момент его рождения. Но если он и не видел, как появился на свет наш герой, то, уж несомненно, был с ним с самых первых дней его младенчества, ибо всякий раз во время обедни, как раз перед тем как долина начинала наполняться перезвоном колоколов маленьких деревенских церквей, он, ведомый точным чувством времени, доступным лишь тем, кто постоянно имеет дело с часами, бросался бежать в гору, оставив часовую мастерскую. Там он прилежно трудился вместе со своим отцом, Мануэлем Антонио, которого Антонио вспоминает с неизменной радостью; он прибегал в дом, где проходили первые дни новорожденного, и строил рожицы над колыбелькой. Антонио Ибаньес вырос с этим лицом, с лицом Шосефа, улыбавшимся с высоты мира, который казался ему чужим.
В самые напряженные минуты, всякий раз видя его удрученным из-за ужасных ссор, которые затевала его мать, пытаясь отвлечься от мыслей о крушении своих надежд, надежд женщины из рода Ломбардеро, обедневшей по вине бедного писаря-мечтателя, Шосеф сжимал детские яички Антонио, пока тот не начинал радостно смеяться. Этот постоянно повторявшийся ритуал он и вспомнил сегодня. Это была уловка Ломбардеро, направленная на то, чтобы сделать жизнь более сносной, испытание на прочность материала, из которого, согласно многим авторитетным в этом вопросе мнениям, строится душа. Вспоминая сейчас об этом, владелец Саргаделоса улыбается.
