– Жарко. Пожалуй, еще чаю, – приказал Петр.
– А… а… б-больше нету… с в-водой у нас перебои, ва-ваше с… – стуча золотыми зубами, промямлил председатель народного контроля.
В зале воцарилось гробовое молчание, такое гробовое, как будто их всех уже казнили и теперь они слышат, как, шурша, проседает земля над их гробовыми досками. Петр вперил яростный взгляд своих круглых немигающих глаз в лицо шефа, скрипнул зубами и сделал короткий знак палачу: дескать, пойди сюда, скоро будешь нужен.
Тот прошел в кумачовой рубахе и с топором на середину зала, а затем поднялся по ступенькам на лобное место, раскорячился, чтобы рубануть с оттягом, чисто, с присущим ему профессиональным мастерством.
– Ну что, твоя работа? – вкрадчиво спросил император, беря шефа за пуговицу пиджака.
– Что вы! Не моя, ей-богу, не моя! А насчет второй нитки водовода ему поручено, вот, – и шеф ткнул пальцем в Георгия, – ему поручено!
– Этот справится, – мельком взглянув на Георгия и вдруг переменив гнев на милость, решил Петр, – что, сынок, справишься?
– Постараюсь, – прыгающими от волнения губами еле вымолвил Георгий, осчастливленный беседой с государем.
– Старайся. – Петр вынул свою записную книжицу и стал смотреть, все ли предполагаемые им на сегодня дела исполнены. Потом спросил с ледяной улыбочкой: – Ладно, а не поехать ли нам посмотреть ту горку, что насыпал я в вашей бухте, когда основывал город? – Государь встал из-за столика, помочился на тлеющий ковер, говоря с укоризной: – За всем самому надо следить, видите ведь, что горит, а потушить ленитесь, экие чушки!
– Но ведь никакой горки нет! – шепнул на ухо шефу Георгий.
– Жора, я тебя умоляю, – пролепетал шеф, – Жора, будь другом, бери машину и мигом туда, это должно быть где-то между тюрьмой и маяком, я читал. Жора, я тебя умоляю, насыпь горку камней, а я его придержу, а то ведь какой позор!
– Не болит у вас о казенном голова, не болит, – застегиваясь, журил Петр, – небось казнокрады все, а?! – Грозно сверкнув очами, вдруг пошел он на них, растопырив длинные руки. – За казнокрадство – голову с плеч! Собственными руками отсеку, как сек, бывало, стрельцам! Сукины дети!
С перепугу у начальника треста Горстрой Прушьянца пошла из ушей кровь – знал он за собой грехи немалые. А переменчивый Петр уже остановился тем временем возле директора филармонии Корсакова, бывшего в велюровой тройке, оглядел его со всех сторон и сказал: «Послушай, Корсаков, штаны-то на тебе бархатные, каких и я не ношу, а я тебя гораздо богаче. Это мотовство; смотри, чтоб я с тобой не побранился». И тут же повернулся к Корсакову спиной, не желая выслушивать его оправданий, и пошел из кабинета. Все двинулись гурьбой за императором и скоро оказались почему-то на берегу Студенческого озера, в кружевной тени развесистой ивы, за грубо сколоченным столом… На лужайке, недалеко от стола, паслась утонувшая около Ивакинского завода корова – вся в смоле по самые рога, и было непонятно, как это она умудряется поедать своей смоляной мордой траву. Утонувшая корова подошла к столу в то самое время, когда сидевшие за ним увлеклись игрой в подкидного дурака. Как листья с дерева, корова съела карты из рук играющих, а потом слизнула со стола и битые; выплюнула только даму треф, что-то она не пришлась ей по вкусу. «Дама треф, кажется, моя Надежда Михайловна, – подумал Георгий, – даже корова не хочет, надо же!» Толстяк взял откуда-то из воздуха гитару, заиграл и запел на мотив «Школьного вальса» то, что любил певать иногда в узких компаниях служилых людей:
