Как видим, для коронации весь двор и вся петербургская знать отправились в Москву, и можно себе только представить, что творилось в это время в душе Александра среди окружавших его великолепных празднеств, пышности, блеска, почестей и выражений всеобщей любви.
Его друг Адам Чарторыйский пишет об этом так:
"Празднества, приемы, обряд коронования, без сомнения, еще живее напоминали ему отца, всходившего при такой же торжественной обстановке по этим ступеням трона. Блестящий апофеоз верховной власти, вместо того чтобы возбудить честолюбие Александра, льстить его тщеславию или развлекать его, наоборот, увеличивал до крайности его внутреннюю муку Я думаю, он никогда не чувствовал себя более несчастным. Целыми часами оставался он один, молча, с угрюмым неподвижным взглядом. Это повторялось ежедневно; он никого не хотел тогда видеть подле себя. Со мной он чувствовал себя всего приятнее, я всего менее стеснял его: с давних пор он доверял мне свои тайные мысли и страдания, поэтому мне, не в пример другим, было дозволено входить в его кабинет, когда он предавался этому мучительному упадку духа, этим отчаянным угрызениям совести. Иногда я входил самовольно — когда он слишком надолго погружался в страшную задумчивость. Я старался вывести его из этого состояния, напомнить ему о его обязанностях, о работе, к которой он был призван. Александр смотрел на эти обязанности как на тяжелое бремя, которое надо было нести, но чрезмерные угрызения совести, его строгость по отношению к самому себе отнимали у него всякую энергию. На мои увещания, на мои слова, с которыми я к нему обращался, желая поднять в нем энергию и надежду, он отвечал: "Нет, это невозможно; против этого нет лекарств, я должен страдать; как хотите вы, чтобы я перестал страдать? Этого изменить нельзя". Близкие ему люди боялись не раз, как бы он совершенно не лишился рассудка…"
Но он не лишился рассудка. И он не пал под тяжестью преследовавших его страшных мыслей.
На самом деле к моменту своего восшествия на престол 24-летний Александр I был уже вполне сложившейся личностью. Внешне очень красивый, подтянутый, он всегда был подчеркнуто элегантен. Царственный мистик, он любил нравиться и умел это делать, но его любовь к порядку порой доходила до абсурда и становилась поводом для добрых шуток (в первые годы пребывания у власти) и для откровенного злословия (в последние годы жизни).
Внимательно посмотрев вокруг, он через некоторое время написал:
