Мать Лены была набожной. С ее легкой руки и отца Бориса, Андрея Степановича Дроздова, бывшего гвардейца из экспедиционного корпуса, воевавшего во Франции, стали именовать антихристом и супостатом. И даже мать Бориса, ласковая, добрая и души не чаявшая в своем муже, в горячую минуту звала его супостатом.
Отец же беззлобно посмеивался над ее богобоязненностью, часто тянулся обнять ее, но не тут-то было: отцовская рука нередко отлетала в сторону.
— Сгинь, супостат!
— Темная ты у меня, Катеринушка, — вздыхал отец и с мягким укором улыбался.
— Больно ты светел, нехристь иноземная. — Это из-за того, что отец бедствовал в Африке на каторжных работах вместе с другими русскими солдатами, которых пытались, но не заставили воевать против молодой Советской Республики. И грозилась: — Вот прижмет тебя господь бог, возопиешь к нему, да поздно будет. Попомнишь меня…
— Попомню, попомню, Катеринушка. Сразу же спрячусь под твое крылышко, — и ловко нырял под руку жены. — Ты ж у меня спасительница желанная…
Мать охала и, пятясь от него, мелко-мелко крестилась. А кончалось все, как правило, по-доброму, мирно и тихо: она прижимала к пышной своей груди голову отца с мощной гривой жестких волос, запускала в них пятерню и задыхающимся голосом признавалась, будто стыдясь себя:
— Да куда ж я без тебя, непутевого…
Любил Борис эти родительские незлобивые перепалки. Отец вроде бы покорялся матери, но в этой его покорности скрывалась добрая усмешка. Нельзя сказать, что мать не понимала, не чувствовала игры в этом раскаянии. Все видела, да поделать ничего не могла, до самозабвения продолжала любить своего «супостата».
От отца же все обидные слова отскакивали горохом. Проходил день-другой, и он принимался за старое, опять с неизменным добродушием посмеивался над матерью. За всем этим внешним благодушием ощущалась непоколебимая сила убежденного в своей правоте человека. Эта сила отцовская покоряла многих, но особенно детей. Нет на небе никакого бога и его архангелов, есть солнце, луна да миллиарды звезд, точно таких же солнц, как наше, светящее каждый день. Про звезды и множество других солнц тоже как-то не особенно верилось (больно уж трудно было все это представить), и все же отцовская вера в реально существующий мир вещей была куда убедительнее, чем вера матери в бога. Никто того бога никогда не видел, на иконах он был всегда разным, рассказы о нем казались, как правило, путаными. Даже дети понимали, что мать повторяла чужие слова, заученные и не очень понятные ей самой. Но особенно детскую антипатию к богу вызывали его мстительность и злоба. Он всегда наказывал, карал, грозил сварить в кипящей смоле. Бр-р!.. А самая большая милость — рай? Рай этот представлялся тусклым и скучным.
