Он протер глаза. Чулан. Жесткая его постель: на доски брошен тюфяк, набитый свежим сеном. Такая же, пахнущая сеном подушка, на ней вылинявшая кумачовая наволочка в маленьких цветочках. В окошко врывалось солнце. Его луч будто дымился — в нем затейливо плавали пылинки.
Борис встал. Хотел потянуться и размяться, но застыл, удивленный этой беззвучной тишиной.
Что случилось?
Он вышел. Ни в доме, ни во дворе — никого. Братья, наверное, работали, а мать могла уйти на рынок. Не это удивляло. Пугала мертвая тишина вокруг. Странно.
Борис прошелся по двору, огляделся. Навстречу попался петух. Он неодобрительно покосился на Бориса, обошел его стороной и вдруг, хлопнув крыльями, напрягся, отчего взъерошились перья на его вытянутой шее, и широко раскрыл клюв. И было нелепо и дико, что звонкого и лихого «кукареку» не раздалось. Петух должен был встревожиться. Ничуть не бывало. Встряхнулся и по-хозяйски бочком-бочком подогнал к развороченной куче навоза несообразительных кур.
И тут Борис понял, что он оглох. Он прижал ладони к раковинам и резко отдернул их.
Ничего.
Попрыгал сначала на одной ноге, прижав ладонь к уху, потом на другой…
Ничего.
Расставил ноги, положил руки на пояс и стал раскачиваться из стороны в сторону. Так всегда делал, когда хотел откачать из ушей воду, чтобы восстановить слух.
Опять безуспешно…
Как же это так?
Пока еще Борис был больше удивлен, чем встревожен. Должно же это пройти?..
Пришла мать — она действительно ходила на рынок — и что-то сердито начала ему выговаривать. Вчера Борис едва добрался до дому. Почти на двадцать километров в сторону от Улагина унесло лодку. Ни брат Сашка, ни мать еще не знали о том, что днище у лодки проломлено. Но тем не менее Борису крепко влетело, правда, в основном на словах, если не считать подзатыльника старшего брата. До рук в семье Дроздовых никогда не доходило. Поэтому Сашкин подзатыльник сразу же оборвал нудную сцену — это было пределом наказания. И другим членам семьи стало жаль измученного и сгоравшего со стыда парня…
Сейчас было ясно: мать продолжала старое, вчера не договоренное. Борис, еще не успевший отойти от умывальника, смотрел на мать, стоявшую на ступеньках крыльца, видел ее шевелящиеся губы, смотрел на сошедшиеся у переносья брови, которые она всегда грозно хмурила, когда хотела показать, что сердится. Но это было скорее смешно, чем страшно. Лицо оставалось добрым, родным.
— Мама, я ничего не понимаю. Оглох я, — виновато улыбнулся Борис.
