— Но-но, но! — прикрикнула она на Буяна, и он понес еще быстрее, выбивая подковами плотный снег.
Сани неслись ходко, повизгивая на мерзлом снегу. Ветер жег лицо. Андрей сидел вполоборота, укрывая лицо поднятым воротником. Больше всего мерзли ноги. «Скорее бы добраться до «Светлого пути», — думал он, — скорее бы попасть в тепло, отогреть онемевшие ноги».
— До «Светлого пути» далеконько, — как бы угадывая мысли Андрея, сказала Аглая Митрофановна. — Сначала обогреемся на лесной ферме, у Харитоши. А там и до «Светлого пути» — рукой подать.
В разговоре о Харитоше Андрей вспомнил летчика Фролова.
— Аглая Митрофановна, не припомните ли вы полное имя Фролова?
— Ивана-то? Как не припомнить! Чай, с детства его знала. И мать знала, и отца.. Мать учительствовала в нашей школе. Иван Тимофеевич врачом был. Только уехал он от них. В году так в тридцатом-тридцать первом... И раньше встречались ветреные люди, — заключила Кондратова, — только реже, чем теперь. Война и тут сказала свое слово, это уж так... Ноги-то, чай, совсем застыли? — спросила она как бы между прочим и подтянула сползший тулуп.
— Я нарочно кинула тулуп — мороз. И на обратном пути сгодится. В Северогорске-то у меня делов дня на два, а погода — навряд ли переменится.
Несколько минут ехали молча, но словоохотливая Кондратова заговорила опять:
— Старичок-то этот, рыжий, никак плакал? Неужто он так привязался или, может, одинокий?
Андрей сказал, что война отняла у него жену и дочь.
— Тогда понятно. Уж лучше одному прожить всю жизнь, чем на полдороге потерять близкого человека. Как фамилия-то ему, Липкин? Надо подсказать нашим старикам, чтобы нашли ему занятие. Без интереса к жизни пропадает человек ни за что ни про что...
Мороз затуманил солнце. Вскоре оно растворилось в сером мареве и исчезло где-то за вершинами притихших елей. Опустились сумерки. Внутренний озноб колотил Андрея. Он с надеждой вглядывался вперед, стараясь разглядеть шлагбаум узкоколейки и строения лесной фермы. И вот спасительный огонек. Сторожка глядела на дорогу красноватым немигающим глазом. Свет в оконце, казалось, притих под натиском морозного ветра. Притих, но не сдавался — не вздрагивал и не тускнел, обещая тепло и отдых.
Аглая Митрофановна дернула дверцу. Испарина и спертый воздух пахнули навстречу. Но там, в сторожке, было тепло, и Андрей, не раздумывая, шагнул через порог. Он увидел Харитошу, сгорбившегося возле дощатого стола у керосиновой лампы, железную печурку, гудевшую посередине пола, и девушку лет семнадцати, забравшуюся на лежанку. В свете лампы на струганой бревенчатой стене виднелся поблекший и стершийся, как давным-давно переведенная картинка, портрет человека в мундире.
