Петрович отвел меня и Витьку за выступ, вдававшийся в окоп, и, показав на еловые ветки, сказал:
— Легайте тут, пацаны. Утро вечера мудренее.
Я лежал лицом вверх, заложив руки за голову, и смотрел, как меркнет небо, теряя свою голубизну. Голубизна уступала место пепельной расцветке, обволакивавшей все вокруг. Пахнувшая землей сырость и прохлада, струившаяся сверху, пронизывали меня до костей. Я старался не думать о предстоявшем бое, хотя не сомневался, что он будет, и будет скоро, может быть, даже завтра, но страха, который охватил меня утром, уже не испытывал. Страх куда-то пропал, исчез бесследно. Казалось, я лежу в поле — тихом и нестрашном, и нет никакой войны.
На небе высыпали звезды. Витька спал, прижавшись ко мне, и от него шло живое тепло. «Он похож на мальчишку, а не на солдата», — лениво подумал я и решил, что никогда и никому не дам Витьку в обиду.
Та-та-та-та… Где-то там, у немцев, замолотил пулемет, по небу понеслись, догоняя одна другую, трассирующие пули. Это тоже не вызвало страха — пули летели не в нашу сторону, а на левый фланг — туда, где начинался осиновый подлесок, вклинившийся в нейтральную полосу.
— Психуют, гады, — сонно пробормотал Петрович.
Младший сержант что-то ответил, но что, я не разобрал.
Глаза смыкались. Я повернулся на бок и подумал: «А мама и Зоя, наверное, даже не подозревают, что я уже на фронте».
С мыслью о Зое я уснул…
Проснулся я от воя пролетавших, казалось, над самой головой снарядов. Они проносились с неприятным, рассекающим воздух свистом. Спросонья померещилось, что снаряды летят прямо на меня. Сердце екнуло, но я тут же понял, что это наши снаряды и что летят они на высотку. Я вскочил, выглянул из окопа. Коричневая земля, смешанная с пороховым дымом, поднималась над высоткой, застывала на мгновение в воздухе и обрушивалась вниз, где притаились немецкие блиндажи, скрытые деревьями и кустарником.
— Молодцы артиллеристы! — громко сказал я и выругался: мне хотелось обратить на себя внимание, показать всем отсутствие страха.
Выругавшись, я посмотрел на старичков. Никто из них даже не взглянул в мою сторону, и только Петрович погрозил мне пальцем. Почему-то стало стыдно.
Витька стоял около меня, как привязанный, и это начинало раздражать и злить меня: мне казалось, что я, длинный, и он, коротышка, должно быть, выглядим со стороны смешно. Мне не хотелось, чтобы сейчас, в этот ответственный для меня день, кто-нибудь засмеялся над нами.
