— Когда ты собираешься приступить к делу, Кэлли?
Она просияла.
— Сразу же, если у вас найдется, что мне поручить.
— Отлично, — сказал он. — Тогда пройдем-ка вон туда, я тебе дам какой-нибудь фартук.
Он грузно протопал в заднюю комнату и принялся рыться в кладовке. Когда он вернулся, девушка стояла на пороге, как будто не решалась шатнуть в комнату, — может быть, ее испугал царивший там беспорядок, скомканная одежда, журналы, инструменты, и посредине, в солнечном свете на ковре, отчетливо выделяясь, словно оспина на женской руке, один-единственный носок.
— Извини… — пробормотал он.
Она его прервала:
— Я не видела, куда вы пошли, — и смущенно рассмеялась, словно его исчезновение ее перепугало.
Генри снова растрогался. Надев фартук, она опять сконфуженно прыснула, Генри показалось, что она скорей смеется над собственной худобой, а не над его толщиной. Ей пришлось обмотать вокруг себя фартук два раза, и его нижний край касался носков ее туфель, но Генри похвалил:
— Красота! Так бы прямо и съел тебя.
Она натянуто улыбнулась и сказала:
— Знаем мы такие разговоры.
У него запылали щеки и шея, и он в растерянности отвел глаза, пощипывая верхнюю губу.
3
— Я старый друг этой семьи, — вечером рассказывал Генри Сомс Кузицкому. — Ее родителей я знаю много лет.
— Друг в беде — настоящий друг, — сказал Кузицкий. Он смутно улыбнулся, что-то вспоминая. — Гласит старинная пословица, — добавил он.
— С ее отцом и матерью мы учились в школе, — сказал Генри. — По правде говоря, мать Кэлли — моя старая любовь. — Он хмыкнул. — Элинор ее зовут. Это она нанесла мне первую сердечную рану. Я тогда был примерно в возрасте Кэлли, и, в общем-то, до сих пор не зажило. — Он встряхнул головой. — Странная штука жизнь.
Медленным жестом, словно бокал, Кузицкий поднял чашку.
— «Надежда в сердце человеческом всегда жива, известно это всем, но не облечено в слова». — Он поставил чашку. — Это сказал Поп. — Он сидел, выпрямившись, и улыбался печально, втайне очень довольный собой. Немного погодя он подлил в чашку виски.
— Впрочем, все это было давным-давно, — продолжал Генри.
Помешивая кофе, старик, казалось, обдумывал его слова и, наконец, проговорил:
— Все мы старимся с годами.
Генри кивнул.
— Ваша правда.
— Наступает пора передать кормило в руки тех, кто помоложе, — произнес Кузицкий. Он торжественно поднял чашку, как бы провозглашая тост за будущее.
— Все мы не вечны, — вздохнул Генри.
— Время никого не щадит, — кивая, произнес Кузицкий. — Прах обратится во прах. — Он поднял чашку за прошедшее.
