Да, ты, Палыч, чокнутый, – смеюсь я, – ей, Богу, чокнутый!
Да все мы, – говорит, – Тихон, безрассудные! Я, вон, по ночам небо разглядываю, а вы ищете себе какое бы местечко для соития облюбовать! У каждой птички, как говорится, свои яички, а у каждого микроба своя зазноба!
А Рыжуха на наш разговор глядя, только смеялась да обнимала меня.
А у моей, – говорю, – Рыжухи, тоже не все в порядке с головкой, она, – говорю, – как в аварии ее шибко зашибло, так совсем ничего не помнит!
Ну и дурачок же ты, Тихон, – смеется Рыжуха, – все-то я помню, и что ты муж мой, и Альму нашу тоже прекрасно помню! Так что не вгоняй меня в краску перед человеком!
Ну, ладно, Палыч, – сконфузился я, – ты уж иди, разглядывай свои звезды на небесах, а завтра уж не позабудь привести к нам нашего дорогого Юрия Владимировича!
Не забуду! – улыбнулся Игорь Павлович, а сам рубаху с курткой на себя набросил, потом пожал мне руку на прощание, а Рыжухе даже ручку поцеловал, негодяй, и вышел.
И вдруг моя Рыжуха разрыдалась.
Ты чего это, – говорю, – кисонька моя, что это с тобой?!
Да, – говорит, – обидел ты меня, то всю дорогу к Палычу ревновал, то говорил, что я дура набитая, у которой память всю отшибло!
Да, что ты, кисонька, – говорю, – из-за ерунды такой разнюнилась! Я же, – говорю, – не виноватый, если Палыч тебя всю дорогу так лапал!
Да не лапал он меня, Тихон, а нес, – обиженно вздохнула Рыжуха, – у тебя-то сил было маловато, вот он и нес меня!
А чего, – говорю, – тогда он шептал тебе на ухо, а ты, – говорю, – смеялась, как ненормальная! Или ты думаешь, я не видел?!
Да, он, – говорит, – дурачок, тебя хвалил, говорил, что лучше тебя я никого на свете не найду! И что для меня очень большая удача, что я встретила именно тебя.
Да, нехорошо как-то получилось, – озадаченно выдохнул я и зачесался опять от нервов, – а почему же ты тогда смеялась?!
Да это от счастья, Тихон, от счастья!
Ой, кисонька, какой же я осел! Какой же я осел! – а сам целую ее, мою родимую, куды попало, лишь бы только не плакала! И минуты не прошло, как она срасно так задышала, голубушка моя и тут уж начал я ее всю собою пронизывать, едва успевая дух перевести, во, как Любовь нас обоих-то проняла, достало ее родимую чуть ли не до самого сердечка, а она мне и говорит:
У тебя, Тихон не писун, а палка волшебная, настоящий, – говорит, – подсердечник!
И тут я почувствовал, что мы с ней и на самом деле два ангелочка, и хотя упали с башни в болотную осоку да жижу, да все равно воспарили.
