И пыхнуло, как жаркий огонь, шумное веселье. Пели и плясали так, что слышно было на другом краю деревни.
Зинка, словно сломала заплот, близкая стала, доступная, развеселая.
— Семка! — Глаза у нее горели, даже в потемках видно было, как горели они. — Семочка! Пойдем плясать! Завивай горе веревочкой!
Раздухарилась, тапки скинула, отстукивала голыми пятками, частила, двигаясь к Семке:
Капуста моя
Мелко рубленная,
Отодвинься, дорогой,
Я напудренная!
И плясали они — не приведи господь! Все уже давно ушли с круга, а они давали дрозда, шпарили частушки, и тихая в полночный час река вторила им долгим эхом. Негромко, приглушенно смеялся Егор, потом кинул бессильно руки.
— Не могу, уморили, до смерти уморили…
«Седни, — сладко замирая, решил Семка. — Седни».
Он пошел провожать Зинку.
— Доведу до дому, а то вон темно, хоть шары выколи.
— С твоей головой, как с фонарем, иголки можно искать, — поддела Зинка. Она еще не отошла от разгульного веселья.
— Рыжий, пыжий, конопатый, на печи сидел горбатый, он конфеты греб лопатой, а всех девок гнал из хаты.
— Гришина присказка. — Зинка глубоко вздохнула. — Где он пропал?
Семку передернуло. И он брякнул, о чем никогда не думал, что пришло в голову сейчас, мгновенно.
— Нет Гришки, погиб.
— Типун тебе на язык! Чего мелешь!
— Ага, я своего дружка хороню, — со злостью, а злость в нем, действительно, была, заторопился Семка. — Что, он чужой мне! А только погиб, и все тут. Был бы на фронте, письмо бы прислал. А так — погиб. И все тут.
Зинка уронила ему голову на грудь, расплакалась. Ноги у Семки дрожали и подкашивались. Он гладил ее по черным, густым волосам, невнятно бормотал:
— Не надо, Зин, не надо, теперь не вернешь… а я тебя жалеть буду, на руках носить…
Подхватил ее на руки и понес, она не противилась, только еще безутешней плакала. Зинка сломалась и смирилась, догадался Семка, убыстряя шаги и не выпуская из глаз низенькую сарайку возле конюшни, где хранилась старая солома. Толкнул ногой дверь, упал вместе с Зинкой на твердые, колючие соломины, жадно запустил руку в вырез платья, в мягкость и трепет девичьей груди.
— Ой, Сема, ой, Сема… Гришенька!
Но уши Семке, как ватой, забило горячими толчками собственной крови. Скороговоркой частил:
— Поженимся, жить будем, меня на курсы посылают, десятником буду…
В какие-то секунды Зинка еще пыталась слабо оттолкнуть его от себя, но быстро, разом обмякла.
Через несколько месяцев Семка вернулся с курсов и его назначили десятником. Теперь на деляне он был самым главным после начальника лесоучастка. Первое время больше присматривался. Не торопился, торопиться ему было некуда.
