Спустя полвека с лишним Серафима Ильинична Карачевская-Волк, по мужу Голенкина, вспоминала:
«Однажды Фортов мне сказал, что я не только его «сестра», но должна объявить себя еще и «невестой» незнакомого мне заключенного Сергея Кострикова. Я так и сделала. И вот у высокой решетки до самого потолка, по ту сторону ее, появился мой «жених», невысокий, коренастый, с рябинками на лице и жесткими темно-русыми волосами, зачесанными назад. На меня, девчонку, произвела впечатление только его серьезность, ничего другого примечательного я в нем не нашла. С тех пор мы виделись каждую неделю — каждое свидание длилось четверть часа. Обычно за нами наблюдал старик надзиратель с большой окладистой бородой. Чтобы избавиться от него, Сергей тихо, быстро говорил:
— Ну, давай щеку, что ли.
Я утыкалась лицом в решетку или прижималась к ней щекой. Сергей, чуть-чуть улыбаясь одними глазами, деловито чмокал меня в лоб или щеку, в глаза или губы. Надзиратель — «раз дело дошло до поцелуев» — отворачивался, уходил подальше. Тогда Сергей говорил:
— Ну, выкладывай, да поскорее и потише.
Выслушав все, что мне велели передать ему, он говорил уже сам: что кому сказать, что тот или иной подпольщик должен сделать, какие книги прислать. Все он, очевидно, заранее продумывал. Ни одного лишнего слова не произносил. Но иногда, уловив, что на нас глядят посторонние, сам себя перебивал и погромче прежнего твердил, будто скучает обо мне, о моей маме. Потом добавлял еще что-нибудь подобное о том, что он мог знать обо мне со слов Фортова. Иногда, поглощенная желанием в точности запомнить его поручения, я забывала, что я «невеста». А то запутывалась, не отдавая себе отчета, кто я в данный момент, «сестра» или «невеста». Сергей замечал это и скороговоркой напоминал:
— Улыбайся, ты же невеста.
Или шептал:
— Скорее подставь щеку.
Постепенно он приучил меня держать себя на свиданиях так, как подобает невесте арестанта. Поэтому мы ни разу не «засыпались». Сергей мог регулярно подсказывать товарищам на воле, как вести работу, какие доставать книги, какого рода новости сообщать, чтобы поддерживать бодрость духа политических заключенных».
После семимесячного дознания дом на Аполлинариевской был, как и прежде, загадкой для жандармерии, а улик никаких, и всех мнимых рабочих мнимой Газиной выпустили. Всех, кроме Сергея Кострикова. Его судили по прежнему делу и приговорили к шестнадцати месяцам заключения в крепости.
Оставаясь некоторое время в Красноярском бараке, Сергей Миронович превратил ночь в день. Занимался после отбоя, спать ложился утром. Но и ночью не было спокойно. Кто стонал. Кого мучили недуги. Кто шагал взад-вперед, изводимый бессонницей или боясь дурных снов, кошмаров. И то, чего избегали заключенные, поманило Сергея Мироновича — он попросился в одиночную камеру.
