Мадемуазель Марта усмехнулась.
— Да о чем вы думаете, мадам Дюбуа, ведь сегодня воскресенье, война не война, гудка все равно не было бы.
— Верно, сама не пойму, что у меня в голове.
— Может, зайдете на минутку? — спросила Марта.
— Нет, спасибо, сейчас ведь не холодно. Обычно я оставляю бидон, она знает, сколько налить; но сегодня нужно взять литр, сегодня возвращается мой Жюльен. Теперь я буду брать по литру, ведь он будет жить с нами.
Старая дева улыбнулась, затем тоже посмотрела туда, где Школьную улицу наискосок пересекает Солеварная.
— Если вы только из-за этого стоите, так оставьте бидон, — предложила она. — Я ей скажу, мне тоже нужно взять молока.
— Спасибо, мадемуазель Марта, так не забудьте — по литру в день.
Мать поставила бидон на каменный бордюр, окаймлявший грядку, под деревянный осмоленный столб, на котором висел почтовый ящик; потом, притворив калитку, пошла к дому.
Она шла медленно, оглядывая сад; посмотрела на дорожку, которую замыкал серый дощатый сарай. Солнце должно было вот-вот показаться из-за гор. Светлело с каждой минутой, а в багрянце и золоте листьев растворялась тьма, еще лежавшая на земле. Но мать ничего не видела. Она просто впитывала в себя утренний свет. Теплую волну света, которая наполняла грудь и подступала к горлу, вызывая желание не то плакать, не то смеяться.
Перед тем как войти в дом, она задержалась на крыльце, откуда дверь вела прямо в кухню, и оглянулась. Между деревьями виднелись фасады домов на другой стороне улицы. Окна кое-где были открыты. Первый луч солнца зацепился за конек на крыше дома, более высокого, чем остальные.
В кухне отец, вооружившись кочергой, стоял у плиты. Он обернулся и крикнул:
— О чем ты только думаешь! Поставила воду на огонь, а сама ушла.
— Я относила бидон.
— И пропала на два часа.
— Мне надо было повидать молочницу…
— Вода закипела и убежала на плиту.
— Только и делов!
Отец помолчал. Он сдвинул кастрюлю к черной блестевшей трубе, и теперь кастрюля покачивалась, потому что дно у нее было чуть выпуклое.
— Ну конечно, тебе наплевать, пусть хоть все прахом пойдет, — опять начал он.
— Твоя плита нас обоих переживет. Из-за каких-то трех капель…
Он перебил ее:
— Я не об этой только кастрюле говорю, но ты даже в бачок воды не налила, вот распаяется, понесешь чинить, тогда увидишь, сколько с тебя сдерут.
Мать не ответила. Она развела руками, как бы извиняясь, потом подошла к стенному шкафу и достала две чашки. Отец подбросил в топку полено, посмотрел, хорошо ли тянет, потом повесил кочергу на медный прут, огибавший плиту, сел к окну и опять забубнил:
