— И проверять, сколь понимаю, вы собрались лично, — подала голос вдова, а кошак ее, приоткрыв левый глаз, протяжно мяукнул, верно, присоединялся к вопросу. В отличие от людей, он хвоста не скрывал и не стыдился.
— Н — ну… д — да… — под взглядом женщины, коия была не просто женщиной, а офицерскою вдовой и офицерскою же тещей и ныне следовала до Журовиц, где квартировался полк зятя, улан окончательно смешался. — Так… кому ж еще…
— Извращенец! — тоненько воскликнул студиозус.
Ахнула немочная девица, которая удерживалась от обморока исключительно немалым усилием воли, и не от храбрости, но от любопытства. Доселе жизнь ее не баловала событиями столь волнительными.
— Я не извращенец! — улан отчаянно покраснел. — Я приказ…
— А кто? Разве не вы собираетесь лезть под женские юбки?!
— В интересах короны… — прозвучало жалко.
— Небось, и в панталоны заглядывать станете… — продолжил студиозус, и говорил он громко, так, что слышали его не только пассажиры и петушковские кобели, но и все петушковцы, до сего дня и не подозревавшие за уланами этаких намерений. — А то вдруг да хвост в них прячется…
— Так…
Про панталоны улан не подумал.
А подумав, согласился, что звучит сие по меньшей мере странно, хотя и логично… в приказе‑то не уточняют, какой хвост искать.
Может, махонький он, навроде свинячьего?
Аль вообще огрызком…
Офицер, супруга которого все ж изволила сомлеть, нахмурился.
— Какой кошмар! — громко произнесла девица с косой. — Какой позор…
— Отвратительно, — офицерская вдова отпустила кошака, который, впрочем, обретенной свободе вовсе не обрадовался. — Вы и вправду собираетесь сделать это? Где?
— З — здесь…
Улан вдруг подумал, что задание, казавшееся поначалу нелепым, однако простым, на деле обещало множество сложностей.
— То есть, — сухой строгий тон вдовы заставил его тянуться и вытягиваться, — вы полагаете, что приличные женщины станут раздеваться прямо здесь…
Она ткнула пальцем на обочину дороги, пропыленную, грязную… обыкновенную даже такую обочину.
— На глазах у всех мужчин? Посторонних, прошу заметить, мужчин…
Кто‑то взвизгнул.
И Нюся, решившись — а что, все стыдливыя, чем она хуже? — заголосила:
— Ой, мамочки… ой, что деется, что деется… — голос у Нюси был хороший, громкий… ее в родном‑то селе завсегда по покойнику плакать звали, потому как жалостливо выходило. И громко, конечно… и ныне на причитания ее нестройным хором отозвались петушковские кобели. — Опозорить хотят… по миру пустить…
