Страсти-мордасти
Я сидела на коврике-пенке, привалившись спиной к стволу сосны, и трогала языком распухшую губу. Голова несильно, но болела, все вокруг плыло и покачивалось, словно от температуры. Ощущение ирреальности не проходило, и я, кажется, начинала к нему привыкать.
Костя чуть поодаль забавлялся с «погремушкой» — крутил в руках, гладил, подносил то к уху, то к носу. Во мне вяло копошились, ни сколько не мешая друг другу, два чувства: ревность и облегчение. Меня с равной силой и тянуло к «погремушке», и удерживало на расстоянии.
— Кажется, летит, — положив шар на траву, прислушался Костя.
Через секунду и я услышала шум. Крохотная точка показалась из-за горы. Костя осторожно уложил «погремушку» в рюкзак и повернулся ко мне:
— Быстро, за те кусты!
Я встала, меня качнуло. Костя поморщился, сплюнул и за руку потащил меня к кустам. Рюкзак он закинул за плечо. Едва мы успели укрыться, вертолет тяжело плюхнулся на берег, подняв в воздух тучу мусора, песка и водяных брызг. Не менее тяжело из кабины на землю выбрался Генпетрович.
— Археологи, вы где? — рупором приложив ко рту руки, закричал он.
— Молчи, — прошипел Костя, больно сжимая мою руку. — Посмотрим.
— Ау! — надрывался Генпетрович. — Эй!
Оглядевшись по сторонам, он пожал плечами, сел на мой коврик и закурил.
— Бродят где-то, — объяснил Генпетрович сам себе, глубоко затянувшись. — Копают, видать. Ищут. Чо ищут, черт их знает. Ну и пусть, нам же с Веруней лучше. Дом теперь построим. Поженимся. Детей народим. Верка-Вера ты моя, Верка сладенькая, — запел он вполголоса.
— Похоже, никого, все чисто, — шепнул Костя.
Подождав еще несколько минут, мы вышли из-за кустов.
— Ага, вот вы где, — обрадовался Генпетрович. — А я-то уж забеспокоился. Ну чо, полетели?
Я даже про «смертничков» не вспомнила — настолько было все равно. Всю дорогу меня кисло подташнивало, рев пробивался в наушники, от чего и без того гудящая голова басовито резонировала. Большую часть наших пожитков Костя утрамбовал в мой рюкзак, который стоял у меня в ногах. В своем он оставил только мягкие вещи, на которые бережно уложил «погремушку». Этот рюкзак он держал у себя на коленях. Ревность и облегчение по-прежнему вяло плескались во мне где-то очень глубоко.
Время от времени мне хотелось умереть, но сомнительность загробной участи заставляла вспомнить о том, что я так и не увидела рай — хотя бы одним глазком. И тогда я кидала косые взгляды на Костю, баюкавшего свой рюкзак. По идее, он должен был выглядеть нелепо — в дурацкой войлочной шапке, с рюкзаком в обнимку. Но я ловила себя на том, что чуть ли ни любуюсь им.
