Видя, что он попусту тратит время, Зигфрид решил приберечь свою ярость до завтрака. Тогда-то Тристан и рассказал мне все, а потом в столовую вошел его брат и накинулся на него.
Но, как обычно, больше всего досталось самому Зигфриду, который вышел из себя и охрип от крика. Через десять минут после его ухода я обнаружил, что Тристан удобно устроился в чулане Бордмана, а тот слушает его рассказ с интересом и одобрением.
Старик очень повеселел со времени приезда Тристана домой, и они оба много времени проводили в темной комнате, куда свет поступал через маленькое оконце, освещавшее ряды ржавых инструментов и карикатуры Бэрнсфадера, висевшие на стене. Комнатушка обычно была заперта, и посетителей в ней не привечали, но Тристану здесь были рады всегда.
Часто случалось так, что когда я заглядывал к ним, то видел, как Тристан затягивается очередной своей сигаретой, а Бордман рассказывает ему про свою жизнь. «Мы шесть недель были на передовой. Французы были у нас слева, а шотландцы — справа». Или так: «Бедный старина Фред — только что он стоял рядом со мной, и вдруг его не стало. Ничего от него не осталось — только пуговица от брюк».
И в то утро Тристан бойко приветствовал меня, и я в очередной раз подивился гибкости его характера и его способности ивовым прутиком сгибаться под шквалами житейских неприятностей и выпрямляться после того, как они проходили. В руке у него было два билета.
«Джим, сегодня в деревне — танцы, я тебе обещаю. Я прихвачу кое-кого из моего гарема в госпитале и прослежу, чтобы у тебя все было нормально. Но это еще не все — гляди, — он провел меня в шорную мастерскую, поднял доску в стене и достал бутылку хереса. — Нам будет чем промочить горло между танцами».
Я не стал спрашивать его о том, откуда взялись билеты и вино. Мне нравилось ходить в деревню на танцы. В битком набитом зале в одном конце играли три музыканта — пианист, скрипач и ударник, а в противоположном дамы в возрасте хлопотали вокруг закусок. Там стояли стаканы с молоком, громоздились горы сандвичей, ветчины, домашних копченостей, а также пирожных со взбитыми сливками.
В тот вечер на мой последний вызов Тристан поехал со мной, и в машине мы говорили только о танцах. Причина вызова была довольно несложной — легкое воспаление глазницы у коровы, — но ферма располагалась далеко в холмах, и, когда мы закончили, уже наступали сумерки. Я чувствовал себя прекрасно, и вечер обещал быть приятным. Мы въехали на единственную пустую улицу, мощенную серым камнем, увидели в небе последний багровый отблеск, и на землю опустилась лиловая ночь. Ветра не было, было лишь мягкое движение воздуха, который долетал до нас с тихих вересковых полей. Он был полон сладкой свежести и дарил нам смутную надежду. В воздухе стоял запах дыма от топившихся дровами каминов.
