Мы с ним сели на ковре и пили чай, принесенный его слугами, и я ему рассказывал, что делается у нас в Ахале. Старшина же рассказал, сколько у него скота и сколько богатства.
Когда мы ели плов, Тач-Гюль пришла и стала позади старшины. О ней он мало думал и даже ни разу не предложил ей сесть. Сам он ел мало, видно было, что это слабый человек.
Среди разговора старшина встал и, не обращая внимания на меня, ушел в соседнюю комнату. Я видел, как он зажег светильник, лег на бок, намазал териаком конец трубки и, грея его над огнем, долго втягивал дым, пока не заснул…
Пока он спал, целый час я говорил с Тач-Гюль.
Она рассказала, как ее выдали за старшину, уплатившего богатый калым. Ее выдали потому, что хотели, чтобы он перестал курить опиум. Родители думали, что, женившись на молодой и красивой девушке, старшина сделается здоровым человеком. Но прошло уже полгода после свадьбы, а старшина не провел с ней ни одной брачной ночи.
Я жалел Тач-Гюль и спросил: хочет ли она, чтобы я старшину зарезал?
Тач-Гюль не ответила, встала и заглянула в соседнюю комнату, где лежал ее муж. Я прошел к нему.
Старшина лежал с открытыми глазами, неподвижным лицом, на котором видно было высшее удовольствие.
Мы посмотрели друг на друга.
— Отчего ты не живешь с моей сестрой? — спросил я.
— Мне все равно, — ответил старшина.
— Ты ее любишь?
— Да.
— Ты хочешь, чтобы она была твоей женой?
— Да.
— Ты с ней будешь жить?
— Мне все равно.
— Я ее увезу к себе в Ахал!
— Мне все равно… Будьте счастливы и не мешайте мне…
Я увидел, что он, накурившись териака, теперь полон блаженства и что ему все равно, если бы даже я стал рубить стены или жечь его дом.
Я вынул нож, но старшина оставался спокоен.
Тач-Гюль взяла меня за руку:
— Оставь его, теперь он душою в раю Магомета…
Она увела меня в самый верхний дом, и мы там сидели на ковре на крыше. Солнце спряталось за вершины гор, и небо было красное, точно залитое кровью. Мне стало больно, что я не увидел особой радости на лице моей сестры, когда сказал, что увезу ее к себе в Ахал.
Крыша дома была самая высокая, и нас никто не видел. Кругом подымались вершины скал, где в расщелинах росли искривленные фисташковые деревья.
Я увидел какое-то беспокойство в поведении Тач-Гюль. Она замолчала, раза два встала, как будто бы хотела сойти вниз. Она кусала себе пальцы, совесть, вероятно, ее мучила, и она меня стыдилась.
Я начал догадываться, что с нею, и моя душа стала скорбеть. Молча я сидел, обняв колени, и смотрел на нее.
