Мой голос зазвучал из динамиков, а на экране побежал подмосковный пейзаж, снятый из окна машины моим оператором, без всякой подводки — вдруг, сразу после предыдущего сюжета. Я себя не узнал, я и понятия не имел, что у меня такой голос, я увидел кадры пейзажа, удивился — как похожи на мои, но Стас, двинув меня под ребра локтем, завопил с удивлением, тыча пальцем в телевизор:
— Так это же ты!
Похоже, до этого мига он все же не верил в мой рассказ о вчерашнем дне.
— Тихо! Не мешай! Молчи! — жарко набросились на него Ульян с Ниной.
— Не мешай! — страстно подала свой голос и Лека.
Я сидел, смотрел, как то, что вчера было бесформенной, текучей жизнью, сегодня, вправленное в рамку экрана, представало сюжетом, и теперь, подобно Стасу минуту назад, в то, что происходящее — реальность, не верил уже я сам.
Я не верил — и однако же это было реальностью. Самой подлинной, реальнее не бывает. Задуманное осуществилось, желание мое облеклось в плоть.
Произнесенная моим голосом, с экрана прозвучала моя фамилия, фамилия оператора, кадр со мной, держащим микрофон перед губами, исчез, заместясь кадром с Конёвым и его напарницей-ведущей, и меня сорвало с места, я вылетел на середину кухни, подпрыгнул, выбросив над собой руки, а потом бросил руки на пол, с маху встал в стойку и пошел на руках в коридор.
Я прошел на руках до самого конца коридора, до запертой на щеколду двери ванной, общей с другой квартирой. Постоял около нее, упираясь ногами в притолочный плинтус и, обессиленный, опустил ноги.
Стас, Ульян, Нина, Лека — все толклись передо мной. Я встал на ноги — и на меня обрушился их четырехголосый шквал поздравлений. В котором самым внятным был звенящий голос Леки.
— Дядь Сань, я вас люблю! Дядь Сань, я вас люблю! — кричала она.
Потом я различил голос Стаса. Он вопил:
— Ништяк, пацан! Заломил Москву! Так с ней! И сыты будем, и пьяны, и нос в табаке!
— Будем! Еще как! — с куражливой победностью, в тон ему отозвался я. Дадим Москве шороху!
Надо признаться, я не люблю, когда из меня вдруг вымахивает такой кичливый болван. Все же в любом буйстве, в том числе и счастливом, есть нечто, что унижает человека. Во всяком случае, не возвышает его.
Но тогда, наверное, было не в моих силах — сдержаться. Черт побери, все же это произошло впервые в моей жизни — мое явление с экрана.
К середине осени, к поре, когда ветра вычесали пожелтевшую гриву могучего лесопарка под окнами телецентра до черной паутинной голизны, я снял еще пять или шесть сюжетов, из которых не пошел в эфир только один, стал на канале своим, и в кармане у меня, в середке паспорта, лежал полугодовой пропуск, позволявший проходить в здание центра в любое время дня и ночи. Правда, я был внештатником, без всякой зарплаты, один гонорар, но это меня нисколько не волновало; в конце концов не все сразу, а кроме того, мое неофициальное положение получше всякого стража охраняло мою свободу: я был волен над своим временем, никаких обязательств перед начальством по пустому отбыванию положенных рабочих часов. «Попасись пока на длинной привязи, обсуждая со мной мое будущее, сказал Конёв. — Время сейчас, видишь, какое. Сейчас никого не берут, наоборот, всех увольняют. Начальство тебя отметило, держит на прицеле, видит, что ты тянешь. Работай, оглядывайся — и все утрамбуется».
