— Раньше, давно, казахи не ловили рыбу.
— Совсем?
— Совсем. Барашка ели.
— Теперь научились?
— Научились. Теперь скоро всю рыбу выловим. Арал — тьфу, маленьким стал. Говорят, высыхает — солончак большой будет.
— Жалко. Рыба здесь вкусная.
— Вкусная. Вон тот верблюд, который старик, горб совсем свалился, — тоже кушает.
— Рыбу?
— Рыбку.
Я ничего не сказал, показывая этим, что понимаю шутку, да и болтаем мы уже давно — пора просто помолчать.
— Не веришь, да?
Олжас поднялся, неторопливо пошел к поварихе, которая все двигалась, копошилась у котла, будто никогда от него не отходила, выбрал в корзине небольшого сазанчика, повернулся к верблюдам, звучно поцокал языком. Один, старый, поднял голову, пригляделся, медленно пошел к палаткам. Всунув ему в губы сазанчика, Олжас вернулся ко мне, а верблюд, мигая черным глазом, неторопливо принялся разжевывать рыбу, хрупая костями и роняя на песок кровавые капли.
— Давно рыбаком работает, — сказал Олжас. — Ревматизмом болеет. — Если долго не угощаем — сам рыбку ворует.
Из палатки выполз ребенок, замер от солнца, удушливого зноя; он был в коротенькой рубашонке, сидел голой попой на песке, не шевелился, и казалось, заживо поджарился; наконец, ожив, тоненько однотонно завыл, раскачался и пополз к матери; полз он не на четвереньках, а как-то толчками, чуть подпрыгивая и опять усаживаясь на попу, боясь, наверное, коснуться песка руками; издали был он похож на маленького кенгуру.
— Солдат, — сказал Олжас, — пехота…
— Пошли купаться.
— Давай.
Вода была такая же горячая, как воздух, — войдя по колени в залив, я не почувствовал ее. И только глубже она стала холодеть, а после даже начали подмерзать ноги. Мы плавали, барахтались долго, пока с берега не донесся жестяный удар в дно пустого таза.
— Обедать зовут, — сказал Олжас.
Вышли, почувствовали: жара сильно спала, — и медленно, чтобы сохранить в себе прохладу моря, пошли к палатке Мухтарбая. Сегодня будет бешбармак в честь меня — гостя из Москвы.
Бригадир уже проснулся, перед ним на корточках сидела повариха, лила ему в ладони воду, и он шумно умывался. Вода почти не приставала к его лицу, — бурые, небритые щеки были горячие, жирные, — скатывалась на грудь, мочила рубашку. Он не снял свою соломенную шляпу, только слегка сдвинул ее на затылок, оголив бледный лысоватый лоб. Ловил черпаками-ладонями воду, сильно швырял ее себе в лицо. Ведро опустело, повариха перевернула его, постучала пальцами в дно, сообщая бригадиру, что умывание закончено. От полотенца Мухтар отказался, и, когда наконец поднял на нас глаза, они показались мне еще более кровавыми и дикими.
