«Отчего ж его нет? Лося?! Как это возможно? — в некоторой растерянности потер лоб тамада, но тут, обратясь вглубь стола, постучал по графину строго: — Икаете? Заелись? Такого лося ухлопали! — и сказал неожиданно и так вдруг, что слова прозвучали в совершенной лесной тишине странно: — Лось? А зачем живой? Почему, например, не гипсовый? Гипсовый лось! Такой же в точности, тех же размеров? Как думаете?»
Тут из-за туч выглянул молодой месяц и осветил поляну — хороша картина или плох ли был стол с поредевшими гостями, сказать-определить род происходящего было никак невозможно и подходил разве средний род: «Нечто», или «Что-то», или «Вовсе ничего». Но что-то ведь было? Произошло! Существовало на поляне сейчас, правда в размытом и странном виде, чему мог быть причиной и неверный свет молодого месяца. Но, возможно, ни при чем молодой месяц? Все возможно и все могло случиться в ночном лесу и при том казусном состоянии, в котором пребывали фигуры за столом, и тогда в таком положении прав председатель, назвавший вещь определенную, которую представить просто — то есть гипсового (а какого теперь еще?) лося!
В первый миг, услышав о лосе из гипса, гости решили: уж не спятил ли председатель, но теперь, после некоторой паузы, задвигались, защелкали задумчиво по фаянсовой и фарфоровой посуде — звук от крепких щелчков, звонкий и реальный, нравился гостям все больше и скоро вся освещенная лунным светом поляна звенела мажорно, возглас: «Лося!» подхватили, весь большой стол заходил ходуном: «Лося! Даешь гипсового!» — и далекое лесное эхо ответило: «Го-го-го!»
Какие, однако, прекрасные погоды бывают по утрам: листья кустов и деревьев вздрагивают чуть от легкого ветра, только освободилась от утренней росы трава, но еще прохладна, манит лечь, окунуть лицо в пахнущую чудесно, усыпанную белой и розовой кашкой зелень, жужжит у плеча мохнатая пчела, садится на розовую сладкую кашку у края узкой тропки, бегущей меж стройных стволов сосен, уходящих вверх и раскинувших кроны в синей прозрачной синеве неба, в котором и малой тучки не отыщешь, солнце теплым лучом легко коснется шеи, пробежит по руке, ляжет впереди изумрудным пятном на траву, шевельнет веткой сосна, упадет шишка и заскачет по тропке…
Именно таким утром сошел с электрички Пенкин и пошел узкой тропкой, проходившей рядом с шоссе, иногда поднимаясь над ним и петлявшей меж зеленых кустов.
Пенкин, сорокалетний плотный мужчина, был художник, точнее, зодчий, скульптор, и шел он сейчас к родной тетке, работавшей прачкой, стиравшей белье важным людям и потому жившей по месту работы, в лесу, где стояли государственные дачи и где тетка жила в благоустроенном бараке для прислуги. Пенкин не то чтобы любил свою тетку, но место, где проживала та, ставило тетку в положение необычное, и хоть была тетка всего-то прачкой, важности своей, в глазах Пенкина, не теряла; взбираясь по тропке над шоссе, видел он черные машины, пролетавшие по шоссе к лесу, замечал в машинах глядящие всегда вперед профили, его, Пенкина, не замечавшие, и это обстоятельство, как ни странно, тоже прибавляло веса родной его тетке, и потому шел он к лесу в настроении приподнятом, чувствуя причастность свою к людям в лакированных машинах, хотя бы потому, что продвигался к тому же лесу, в который въезжали, покачиваясь на мягких рессорах, автомобили.
