В восьмом часу появилась группа лейтенанта Пименова. С «языком». Это был длиннорукий и длинноногий ефрейтор, видать сразу, что не из слабых, но сейчас он напоминал марионетку с чрезмерно ослабленными винтами: руки болтались в суставах, ноги еле держали, подламывались, и немец поминутно вздрагивал, словно вспоминал, как это — занимать вертикальное положение. Его распухшее лицо было жалко.
— Что это с ним? — спросил Кулемин, не очень, впрочем, удивляясь. Он уже навидался всяких пленных. — Нервы, — просто сказал Пименов.
Кулемин тут же начал допрос, и через несколько минут убедился, что от «языка» толку не будет. Еще вчера этот ефрейтор мог бы многое рассказать. Но его забыли — и ушли куда-то. Он понятия не имел — куда. Опять начал плакать.
Кулемин отправил немца в тыл и сидел мрачный.
— Плохо наше дело, — сказал он, наконец.
— Опять надо идти?
Похоже, Пименов обрадовался этому. Так у него сразу ожило лицо. Он даже встал.
— Но ты же не отдохнул ничуть. И не позавтракал еще.
— Это нам пять минут, товарищ, капитан. Пока вы приказ составите…
— Спасибо, Паша. Лучших лошадей бери. Ведь не могут же они далеко уйти! Некуда! — взорвался вдруг Кулемин и ткнул пальцем в карту. — Рига же — вот она совсем уж близко!..
Кулемин опять повеселел, стал энергичен и уже без неприятной тяжести в душе думал об очередной возможной встрече с Касаевым. Дело делалось, причем делалось быстро; если лейтенант споро обернется, глядишь и вовсе удастся обойтись без неприятных разговоров.
Когда Тяглый увидел сквозь ливневую завесу призрачные очертания мызы, умом он понял, что это дом, но сердце дрогнуло, узнав в замершем на несколько мгновений, повисшем в воздухе белом конусе, сахарную голову из детства. Федор был сиротой. Но дядька, который принял его к себе (а ведь имел уже восьмеро своих таких же ртов!), был Федору не меньше отца родного. Так что Федор и не считал себя сиротой. Что запало из детства на всю жизнь — это чай. Чай пили по воскресеньям и праздничным дням. Дядька вынимал из сундука сахарную голову - белый конус, до половины обернутый синей бумагой, — брал тяжелый нож и отбивал верхушку. Затем черенком колол его, держа в левой руке; удары были уверенными и точными, кусок все делился и делился пополам, и все — ровно, и когда оставались маленькие кусочки, всегда одинаковые, их раскладывали на столе: по два перед каждым едоком. «Когда ты помрешь, дядько, — говорил Федя, — то я буду колоть сахар. Научусь!..»
